— На задании.

На совещании хвалили. Премию дали, 25 рублей. Всё испортил Барбос. Он Лёшу Бандерлогом обозвал. Эти молодые, хамоватые какие-то. С тех пор Лёшу Бандерлогом все звали. А Бородин между прочим капитан милиции. Барбос успокаивал, что слово английское от писателя одного, Киплинга. Бородин нашёл этого Киплинга. Ему там Акела понравился. Серьёзный персонаж.

А вообще Бородин книги любил. Сам писать пробовал. В газету ГУВД «На боевом посту», но не напечатали его заметки. Ни про старшину отделения милиции, ни про 50 отделение милиции, когда оно на Петровке было. Лёша звонил, интересовался. Ему какая-то девица ответила, сказала, что он пишет, как матом ругается. Бородин с надеждой в голосе поинтересовался:

— Виртуозно?

Девица чем-то подавилась. Лёша обиделся. Деваться было некуда, он купил пузырь и поехал к Барбосу. Они говорили о литературе. Закусывали. Потом пришли потерпевшие, вечно они потрепаться о жизни мешают, и Бородин вышел из кабинета. Дома он зашёл в комнату дочери, снял с полки Чехова и стал читать на кухне.

Чехов успокаивал. Хотелось спать.

И снилась Бородину, капитану милиции, директор продуктового магазина гражданка Ван Тен Сун, что сидит на втором этаже под крышей и со своего рабочего места видит и торговый зал, а с другой стороны подсобку. А Лёша просит у неё колбасы копчёной, ну и там по мелочи лосося, икры красной, апельсинов и мяса.

А директриса бровью чёрной водит, сигаретку мусолит. Обозлился Лёха и как рявкнет:

— Я те, Мисюсь, сделаю дом с мезонином лет на пять!

Локтями зашевелил. Чашку чайную сбросил. К несчастью. Врут эти приметы. Жена пришла. В красном халате. На гирю похожа. В анфас. Вечно руки в боки.

— И чем мы людей кормить будем? Поназвал народа на отходную.

— Люди не скотина, напоим, — буркнул Лёша.

Утром трамвай вёз его на работу.

— Коптевский рынок, — промямлила вагоновожатая.

Скрипнула дверь в 16 отделение милиции. По пустому коридору шел в белом югославском плаще капитан милиции Алексей Петрович Бородин. А на голове лихо по жигански сидела кепка. Поскрипывали полы. День был хороший и солнечные зайчики играли на его начищенных до зеркального блеска туфлях. Потертое удостоверение с блёклой фотографией привычно лежало в нагрудном кармане пиджака.

Утро было последнее. И раннее.

Козоплянский

Дали в руки кнут да дыряв зипун,

В пастухи меня, дурня, отдали.

А. Н. Майков

Деревенского пастуха с лёгкой руки директора сельской школы прозвали Козополянским. Фамилия Козополянский принадлежала профессору университета, где учился будущий директор. Профессора и деревенского пастуха объединяло одно чудачество. Они ходили босиком. Зимой и летом. Если у профессора была под хождение босиком подведена теоретическая база, то пастух отделывался незатейливым от «пошли вы нахер» до «мне так удобней». Пастух Козополянкий слыл местным чудаком, прочитавшим все книги в сельской библиотеке, и пьяницей. Летом он пас коров, а зимой работал в кузнице. Там, наверное, было тепло его босым ногам. Я был отдан дедом в подпаски Козополянскому. Работа была простая. Сложнее было рано утром просыпаться. Коровы дружно шли в известном им направлении. Были, конечно, строптивые, но щелчок кнута их усмирял, а серьёзный лай добродушного на вид Цыгана не давал им шанса проявить ещё раз свою строптивость. Мы выходили на луг, коровы принимались за работу: жевали траву. Деваться им было особо некуда, с одной стороны была река, со второй овраг, а с третьей — мы на бугре. С четвёртой стороны была пыльная дорога, где бдел Цыган. Козополянский стелил на землю брезентовый дождевик, я шёл к роднику, где ставил в холодную воду свою бутылку молока и бутылку самогона пастуха. Мы с Козополянским разговаривали за жизнь. Моя была как куцый хвостик, а у пастуха — богатая событиями, почерпнутыми из книг и наблюдений за деревенской жизнью. Поэтому в основном я слушал, после обеда, выпив самогонки, он ложился спать, и я оставался за старшего. Цыган сваливал со своего поста и ложился рядом со мной. Во сне у него подергивались лапы, и он поскуливал и порыкивал. Я читал журнал «Сельская молодёжь» и, посматривая на коров, отмахивался от слепней. Потом Козополянский просыпался, шёл умываться к роднику, допивал остатки самогонки, закусывал молодым чесноком, втягивал себя воздух, поднимал руку, оттопыривал указательный палец с широким ногтем и с придыхом торжественно произносил:

— Фитонциды!

Ближе к вечеру мы гнали коров обратно, они тяжело брели и при виде околицы деревни начинали дружно мычать, жалуясь на переполненное вымя. Деревенские собаки стервозно лаяли, кнут Козополянского щёлкал, пыль стояла столбом, Цыган лениво бежал впереди, задрав свой чёрный хвост, похожий на потрёпанный в бою пиратский флаг.

Однажды Козополянский меня удивил своим рассказом. Покуривая козью ножку, он мне поведал о том, что хочет вывести породу лошадей. Это будут особенные лошади. Зелёные.

— Зачем? — наивно спросил я.

— Это красиво. Я об этом у одного писателя прочитал, Вересаев его фамилия. Книгу напишу, как разводить. Денег заработаю. Крышу сестре починю.

— А где ты лошадей возьмёшь для разведения?

— У цыган уведу.

Лето закончилось. Я уехал в город учится в школе. И так мне запомнились эти зелёные лошади, что они мне иногда ночью снились.

Изумрудного цвета, с золотистыми гривами и жемчужными копытами.

Поздней осенью от деда пришло письмо, что Козополянский, напившись, пытался украсть лошадь у цыган, но они его поймали и избили. Дед писал, что пастух от побоев помер, перед смертью просил привет тебе передать.

Я видел могилку Козополянского, жестяной короб с красной звездой. Хотел пририсовать зелёную лошадку, но постеснялся, да и художник я никакой.

Четвертак

Харитонов имел прозвище «Хомяк». Щёки у него были толстые и подвижные. Усы свисали из-под широкого носа грустно и как-то безнадёжно.

Дом, в котором жила Марина, был рядом с 50 отделением милиции, где в должности инспектора уголовного розыска служил Харитонов. У Марины была комната в коммунальной квартире, сын двенадцати лет, диплом с записью: актриса драматического театра и должность директора кинотеатра «Рассвет».