Чибис получил свою кликуху за длинный нос и прыгающую походку. Был он худощав и считался нервным пацаном. Первый срок он получил по малолетке. В 16 неполных лет. Танцы-манцы-обжиманцы. Не поделили девушку. Девушка была ещё та. Катя Колода. Те, кто нравится, бесплатно, те, кто нет, — за деньги. Деньги мелкие или стакан, но полный, без дураков. Чибис занимался карате, тренер хвалил за растяжку, и его противник лёг на асфальт. Беда была в том, что асфальт был твёрдым. Противник Чибиса, как сказал судебный эксперт, получил травму в область височной кости и сломал шейные позвонки при соприкосновении с асфальтом или твёрдым предметом. Пока была милиция и суетились свидетели и понятые, то кошелёк чудесным образом из кармана трупа переместился в спортивную сумку Чибиса. И Чибис уехал по решению народного суда перевоспитываться. Катя приходила в боевом окрасе «Ланкома» стыренным кем-то из её обожателей на Калининском, но не помогло. Менты были скучные и не озабоченные Катиными голубыми глазами, волосами, крашенными в «Чародейке» — знай наших! — и сиськами третьего номера. Потом по дороге с зоны Чибис заехал к другу, где в его городишке пытался взять сберкассу на гоп-стоп (как домой бэз лаве…), но получил от ментов по-полной, лишился почки и ушёл на строгач. Где от злости на себя пёр буром и обрёл ШИЗО, место без солнца и УДО.

Чибис пришёл в контору с портянкой бывшего зэка. Прописывать его никто не собирался. Москва не Урюпинск. И сердобольный по служебным обязанностям оперативный дежурный отправил пацана правильной дорогой в уголовный розыск конторы. В кабинете было накурено, дымился чайник и попахивало перегаром. Чибис отдал справку об освобождении и с разрешения закурил. Опер порылся в сейфе, чего-то полистал. Разговор был обычный. Как у кума. Но на зоне Чибис был правильный пацан, но на свободе были другие законы.

— Витя, ты большой мальчик. Или ты бухтишь или…

— У меня мама больная. Сердце.

— Тем более, есть за что бороться! У меня доктор кардиолог есть, закачаешься. Брежнева лечит. Устроим.

Чибис был большим мальчиком и всё понимал и, покрутившись пару дней, после Хозяина дома он знал многое. И жадно затянувшись дешёвой сигареткой, слил часть того что знал, ну про Гришу Тупого, про пару недоносков, что сорвали шапки у «Моссельмаша», про Федю, что чистил электрички, и Гогу, у которого, возможно, есть шпалер. Опер, бумажная душа, всё записал и велел расписаться и погулять пока. Вечером нагрянул участковый. Орал как резаный, утром велел убираться. Чибис позвонил оперу, но телефон молчал. Мама успокаивала, как могла. Чибис пил чай, когда мама легла спать, заварил чифирь. Под утро закемарил. Утром умерла мама. Скорая не ехала. Он держал её руку. Рука мамы была белая и, пока он держал её, рука была тёплая. И казалось ему, что синие вены пульсируют…

Фельдшерица со скорой мельком глянула на маму Чибиса, спросила где телефон. По телефону она с кем-то хихикала. Пришёл заспанный участковый, от него пахло табаком и луком. Мамин труп вынесли в середине дня два здоровых мужика.

Зелёные мухи тупо бились в оконное стекло на кухне. Дверь в квартиру была открыта. Соседи толкались около двери в надежде на халявную выпивку.

Чибис сидел на кухне и слушал, как гудят электрички. Потом встал, открыл окно. Закурил. Мухи не улетали, жужжали где-то в комнате. Ветер нёс запах гудрона с железки. Из окна было видно, что идёт, спотыкаясь от пивного ларька, Катя Колода. И он понял.

Мама умерла.

Про светлое завтра

Он был одет в телогрейку, из-под которой торчали треники с пузырями, на носках китайских кед было написано шариковой ручкой «KISS». Дурацкая шапка с кисточкой была сбита набекрень. Патлы волос торчали из-под неё. В руках он держал чёрную папку с надписью «ХХII партконференция КОМИ АССР».

— Вот у меня здесь материалы и заявление.

Он снял шапку, потом парик. Из соседних кабинетов ломились любопытные. Заявление было на двух листах. Было прочитано с интересом.

— А папочка у Вас откуда?

— Приятель подарил, он там, в сферах, — заявитель покрутил в воздухе рукой.

Рассказывал он обстоятельно, указывал подробности, вытаскивая, как фокусник, из карманов и папки очередные бумаги, аккуратно клал их на стол. Некоторые были с печатями и гербом СССР. Красивые.

Потом он выпил воды и замолчал. Я тоже. Это было шестое заявление, пятая встреча. Одно заявление я втихаря порвал. За что получил по шапке. Оставшиеся пестрели подписями «Разобраться и доложить!», работа стояла. Я разбирался. Меня ругали, что работа стоит, а я разбираюсь. Знаете, как разбираются с назойливой мухой? Ей открывают окно… Убивать — это не наш метод, хотя руки чесались.

***

Сержант ППС имел метр восемьдесят роста. Среди своих мелких собратьев он выделялся мощью и лицом, похожим на кирпич. Надетые на рубашку полковничьи погоны и выпрошенная у дяди Коли, ветерана и общественника, орденская колодка была нацеплена на рубашку. Вылитый будущий герой Арнольда Шварценеггера из «Красной жары».

Палыч дал отмашку, и я повёл нашего заявителя в кабинет, под маленькие глаза сержант-полковника.

Пока они беседовали, в кабинет руководства сунулся командир роты ППС. Увидев своего сержанта за столом начальника конторы, он тряхнул головой. Сержант-полковник нехотя встал из-за стола, влекомый вбитой в голову привычкой вставать при виде командира. Но, вспомнив про обещанный гонорар — бутылку Сибирской, тоже тряхнул головой.

— Почему без стука, товарищ капитан?

Тяжёлая рука Палыча выдернула потерявшего дар речи капитана из кабинета.

— Ну теперь вы поняли, что это мы следим за вами. Что бы враги не похитили. Ни вас, не ваше изобретение. Будьте спокойны. Мы на чеку. Родина о вас помнит. И заботится.

— Ой, вы знаете, ну что ж вы сразу не сказали? Я уж писал во все инстанции. Вот переодеваться приходится и всё отрываться проходными дворами. А они следят, всюду их глаза, телефон подслушивают, даже в метро идут за мной. А это вы! Я ж не знал! Я заслуженный человек, инженер. И моё ИЗОБРЕТЕНИЕ, оно принадлежит народу!