Саша сегодня тоже во сне был индейским мальчиком, которого звали Сокол. Однажды Сокол увидел на горном плато девчонку. Она лежала нагишом на ровном гладком камне, веером раскинув ноги навстречу лучам восходящего солнца. Он видел только то, что сверху у девчонок, а что там, между ногами, никогда. Ему так стало интересно заглянуть туда, что он решил обогнуть скалу, подобраться поближе, и так, чтобы быть напротив ее тайны. На это ушло немало времени, а он спешил, опасаясь, что она уйдет или сменит положение. Но она лежала, наслаждаясь еще не обжигающим теплом солнца. И когда он оказался против разбросанных в стороны ног, увидел, как лучи, проникая в глубины глубин девичьей тайны, высвечивали нежно-розовую плоть, трепещущую, как лепестки орхидеи на слабом ветру. Они смыкались в центре, как бы образуя замок, но оставив маленькую щелочку. Что там, за этой щелочкой, он, конечно, не знал. Но только знал, что это что-то так притягивает его, отчего все в животе переворачивается, отчего вздрагивает тело и по нему разливается неземное наслаждение.

Сколько он пролежал в узкой расщелине, глотая слюну и унимая дрожь, не помнил. Опомнился только тогда, когда девчонка встала, спустилась к навесному мосту, сплетенному из лиан, и, ловко пробежав по нему, углубилась в джунгли. Тогда он пошел по ее следу. Ему, охотнику с соколиным глазом, не сложно было увидеть метки, где ступали ее ноги. Следы привели к соседнему племени. Наблюдая за селением, он узнал, что она дочь вождя, что зовут ее Лис. Но сколько он ни старался, больше он ни разу ни видел ее в горах. То ли она больше туда не ходила, то ли он пропускал эти моменты. И несмотря на то, что они жили в джунглях, для него она была дочерью пустыни. Он не мог себе объяснить, почему ее так воспринимает, и принимал все, как есть. Принимал ее такой, какой рисовало его воображение.

Ее миром была пустыня. Но он выбрал ее и ждал чуда, ждал неосознанно и самозабвенно. Вокруг возвышались дюны раскаленного песка. Только кое-где торчали обугленные стебельки, безжалостно испепеленные беспощадными лучами. Эти черные потрескавшиеся стебельки предполагали некогда зеленую буйную поросль, тянущуюся к жизни и жаждущую впечатлений. Чтобы приблизиться к ней, ему предстояло преодолеть сотни и сотни дюн. И он шел. Горячие лучи спускались так низко, что обливали своей пылающей плазмой все его существо. Она, бесформенная, переменчивая, то растекалась, и ее жжение становилось слабее, то концентрировалась вокруг него, поглощая своим ядром. Свечение плазменного факела ослепляло, он утопал в лучистом потоке, и рассудок, покидая его, уплывал за пределы этого раскаленного пространства. Он не ощущал ног и рук, не ощущал себя. Все, чем он был раньше, трансформировалось в одно огромное желание, которое, распространяясь, заполнило весь мир. Это желание твердило ему: «Иди, иди». И он шел, потому что оно – это его желание, – став им самим, сулило ему бесконечные наслаждения. Дюны миражом маячили впереди – в неопределенном, неосязаемом будущем. Его мучила жажда. И он, гонимый желанием, гнался за миражом, но расстояние между ними не сокращалось. Мираж удалялся с такой же скоростью, с которой он к нему приближался. Так продолжалось до тех пор, пока мираж не стал проявляться определенными признаками. Сначала он обрел запах. От него веяло ароматом романтической изысканности. Иногда он обостренным чутьем ловил легкие токи жасмина, приносящие весеннюю свежесть. Это казалось невероятным среди раскаленной пустыни, но ветер приносил аромат, и он замирал от предвкушения наслаждения. При этом каждый его нерв напрягался и отвечал томным трепетом. Он догадывался, что этот трепет, пробегающий по его телу, как рябь по воде, предзнаменование того неведомого, что ждет его впереди. В такие моменты он отрешался от суетного мира и уходил в себя, в свои ощущения, переигрывая их на все лады и удерживая их в себе как можно дольше. Когда его покидала последняя волна трепета, тело расслаблялось в сладостной истоме. Потом приходила боль. Сначала он удивлялся боли, сжимавшей его сердце, так неожиданно проникавшей в него неизвестно откуда. Потом он понял, что она – осколок того миража, который притягивает его с непреодолимой силой и к которой он так стремится. С того момента, как он это осознал, расстояние между ним и миражом стало сокращаться, а ароматы по мере приближения приобретали форму, соответствующую им. Однажды ветер принес аромат полевой ромашки, загадочный и мягкий, с едва уловимым терпким оттенком. Это был аромат пушистой пряди волос, такой же мягкой, переливающейся волнистыми завитками. Его взбудораженное воображение рисовало картины, одну заманчивее другой. Он погружался в волшебное облако волос и, упоенный его ароматом, уносился вдаль по горячей тропинке желания. Ее волосы сводили его с ума своим шелковистым отливом и, едва прикасаясь к щекам, в его воображении будили ответную нежность. Они манили его в неизведанное, они будоражили в нем до сих пор незнакомое ощущение, острое, пронизывающее все его существо. Потом до его ноздрей долетел смешанный аромат лесных ягод, который слетал с ее губ. Этот аромат исторгал такой жгучий соблазн, что щеки загорались чувственным огнем, а его самого несло в неудержимом потоке над джунглями, над осознанием себя, над бренным бытием. Когда он возвращался из своего путешествия, сердце его все еще билось в учащенном ритме, и ему требовалось немало времени, чтобы осознать себя.

Это уже был не мираж. У него уже были волосы и губы. Вырисовывался волшебный образ. Чем более он приближался к миражу, тем труднее было ему. Ароматы, перемешавшись волновали, обволакивали густым волшебством, туманили рассудок. Но все-таки и сквозь туман он различал вдали вожделенный образ, к которому упрямо шел, гонимый желанием. Желанием слиться с волнующим ароматами, проникнуть в них, стать ими. Казалось, еще несколько шагов, и он, протянув руки, ощутит под пальцами бархатистый беж прозрачной кожи, под которой струится янтарный сок спелых яблок. Но…

Это были только его фантазии.

И вот однажды он встретил её на тропе. На какую-то долю секунды в зелени глаз мелькнул интерес и тут же растворился в холоде равнодушия. Но и этой, бесконечно малой искорки интереса достаточно было, чтобы воодушевить его, вселить надежду. В глубине взгляда под холодом равнодушия затаилась боль. Она ему уже была знакома. Это была боль выжженной пустыни. И его сердце отозвалось на эту боль. Чем ближе он оказывался, тем ощутимее становилась эта боль – ее боль – и тем большей болью отзывалось его сердце. И две боли, как эхо, метались между двумя сердцами, пока не слились в одну. По мере того, как уменьшалось расстояние между двумя сердцами, уменьшалась и слабела боль, пока совсем не исчезла. И в это мгновение он коснулся ее губ. Пересохшие под палящими лучами, они вдруг начали наливаться влагой. Она шла откуда-то изнутри, заполняла их впадинки и, колдовски благоухающая, просачивалась сквозь кожу, орошая ее. Он слизывал эти будоражащие капельки, росу ожившей, зазеленевшей пустыни. Он все еще ощущал жар пустыни. Его все еще жгли бесчисленные песчинки, и он все еще вздрагивал от молниеносных уколов, обжигающих так, что захватывало дух. И от этого его дыхание становилось все прерывистее. Он отстранился на расстояние полусогнутой руки и наслаждался магией чуть приоткрытых влажных губ, в непреодолимом порыве стремящихся к нему. Он был любим. Он мог отстраниться и наблюдать, наслаждаться и быть хозяином положения. Зеп Тепи распростерло над ним свои крылья – божественное время. И вот вздрогнули ее ресницы, и широко распахнулись, а на их кончиках засверкало счастье. Оно мириадами мерцаний, слетая с ее ресниц по лучам его взгляда, проникало в него и воплощалось в огромное желание объять весь мир. Весь мир сейчас был перед ним. Он сконцентрировался неповторимым оазисом среди некогда выжженной пустыни. Он погружался в этот мир. Он был этим миром. Его захлестнула горячая волна восторга – из недр пустыни восставали горячие ключи. Они били неиссякаемыми фонтанами, касались его кожи, проникали внутрь и по клеточкам его тела растекались неповторимым ощущением полета в фантастическом Нечто. Зеп Тепи, уходя, оставило свои признаки, чтобы человечество не забывало о нем. Эти признаки открываются не каждому, а избранным, кто понимает, что самое главное в этой жизни дарить душе прекрасные моменты. Оно не ушло – это время, оно осталось жить в таких мгновениях.

Проснувшись, Саша не мог понять этого чудесного перевоплощения майянской девчонки в пустыню, этого чарующего сплава пустыни и сельвы, Египта и Юкатана. Всё ещё учащённое сердцебиение подтверждало реальность переживаний, сохраняло их колорит. Горячее дыхание всё ещё извергалось из его возбуждённой плоти. А какую связь имело то майянское время с египетским Зеп Тепи? И почему это проявилось сейчас, после похода в святилище Тота? Просто открылись ещё какие-то шлюзы памяти?

Размышляя над своими снами, Лия не заметила, как позавтракала. Более всего её волновало то послание, которое она должна была куда-то отнести и спрятать. Это совпадало с её догадками о том, что она, будучи дочерью вождя племени, обладала знаниями, которые у неё хотели выведать, поэтому пытали, а потом казнили. Но во сне она несла только кодекс. Смогла ли его спрятать?

– И какие мировые проблемы решаются в этой голове? – спросил Саша, когда они выходили из гостиницы.

– Сегодня мне приснилась я – майянка.

И она кратко пересказала сон. О своём ночном путешествии на Юкатан он промолчал.

– Сейчас многие даже не хотят слушать о предсказаниях майя. Кто в наше время поверит какой-то древней цивилизации, которая исчезла? Сейчас любят повторять, что эти дикари даже колеса не знали. Да, они не знали колеса, но знали астрономию и математику на уровне, иногда даже превосходящем современный. Если мы считаем, что календарь дает возможность нам ориентироваться в днях недели и месяца, то для этой народности он был необходим для определения положения нашей планеты относительно Солнца и других планет.