Новой эпохи, Великий Посвященный. Нет, я не могу судить обо всем! Быть

Судией на вершине... Нет! Да и трудно Сен-Жермену под дамской юбкою было

быть прозорливым!

– Да, вот Рерихи и Блаватская ценили и чтили его. Голицина Наталья

Петровна, прообраз "Пиковой дамы", усатая княгиня, фрейлина при дворе

четырёх императоров, статс-дама и ученица Сен-Жермена. Это он поведал ей

секрет трёх карт - заметил "образованец" Всеволожский.

– Вы, милостивый государь, соблаговолите вспомнить: Тьма и Свет...

Признаюсь также, что к господину Пушкину благоговейного почитания не

испытываю... Зачем он, ретивый, в оде "Вольность" Павла Петровича тираном

обозвал? Про карты - слыхивала. Рерихи и Блаватская знавали Сен-Жермена,

возможно, в другом образе. Ликов он имел много. И воплощений множество. Я

поведала вам ту картинку калейдоскопа, что мне было суждено узреть. Вам я,

так или иначе, трактую, со своей колокольни трезвоню... Что люблю и кого

люблю - тех и защищаю! А кого нет - не обессудьте и помилосердствуйте... Я

решительно не склонна искать оправданий ни Марии Стюарт (хотя ей как

шотландка шотландке отдаю должное), ни убийцам - Босуэлу, братьям

Орловым, ни немке, которая не имела женского сердца. А имела сердце вепря,

зажравшегося в чужой стране. Мужчин этих Бог наказал, лишив рассудка. И

85

умирали все трое страшно! Я ведь говорила, что с Марией Стюарт и Босуэлом

Сен-Жермен был знаком близко и... тогда тоже... заблудился!

Она замолчала и долго курила. Оба бочонка с чудесным напитком были

почти пусты. На улице поднялся ветер.

– Проследуем в дом, сударь. Я, право, не знаю... имела ли право... да и

путанно излагаю... Вот и ветер начался, тучи черные нагнал.
– она

перекрестилась.
– А ведь хотела быть добрей к умершим давно...

На крыльцо Мона поднималась, тяжело ссутулившись. Да и ясно было

Глебу Сергеевичу, что не на вершине была Мона, и не судия, а, наоборот,

погрузив всю себя, свой ум, сердце, дух в то столетие русской истории, о

котором болит её душа! Неспроста эти "извольте", "помилосердствуйте".

Глебу стало стыдно, что он мучает бедную женщину. "Всё, надо

помилосердней. Сам предложил чаще смеяться, с юмором как-то обо всем...

Да, нет возможности обхохотаться над нашей историей, хотя бы улыбнуться

кисло".

– Может быть, на сегодня...
– начал вежливо Глеб.

– Нет! Нужно чуть дорассказать, и к Сен-Жермену мы более не будем

возвращаться.

Они сели в кресла в кабинете, и хозяйка продолжила.

– Он, Сен-Жермен, как-то сказал нам, нет, только Даниэле... что передал

в одна тысяча семьсот восемьдесят втором году Павлу Петровичу какое-то

"руководство". С ним тогда больше общалась Дана. Говорила, что он путает

факты, её совсем замучил... Дозы кокаина и морфия были уже недопустимы.

Это вам на "заметку", - она опять закурила.
– Кстати, Блаватская, как и

Булгаков Миша имели пристрастие к морфину.

– Булгаков - мой любимый писатель, - осторожно вставил словечко Глеб.

– Миша такой милый! О! Меня называл "ведьмочка". Ведающая. Если бы

я могла позвать его на помощь!

– Кого? Михаила Афанасьевича?

86

– Нет же! Ему самому нужна помощь. Конечно же, мессира Воланда!
–

пауза.
– Да, вы правы, Глеб, на сегодня, пожалуй, хватит... Слишком много

персонажей, полифония в моей голове превращается в канонаду! И "кружечка"

уже не помогает.

– Пиво?
– недоуменно спросил Глеб.

– Нет же!
– раздражилась Мона.
– Марихуана. Я курю сигареты

"Притон", особенно, когда нужно совершить хороший trip, "поездку" в

прошлое. Так выражаются наркоманы и психиатры в Штатах. Ещё я избегаю

так называемых "панических атак". Были случаи... Не обращаться же мне к

коллегам-психоаналитикам: "Помогите! Хочу сидеть в темном углу...

Подкрадывается шизофрения"..., - она взглянула насмешливо на

встревоженное Глебово лицо.

– Не пугайтесь, добрый человек. Мы будем ещё беседовать с вами.

Обещаю. Дозы только поменьше готовить, - она рассмеялась, - дозы