Гризельда поморщилась, когда до нее дошел смысл его слов. «Любовь между братом и сестрой? Это противоестественно. Неприемлемо. Как такое произошло? Или это тайна, которую им с Холденом никогда не разгадать?»

— К-калеб их застукал.

— Что? — выдохнула она, взметнув глаза на него и открыв рот от изумления.

Холден кивнул.

— Он застал их за тем, как они занимались сексом. Я не знаю, сколько им было…, думаю, подростки. Лет пятнадцать, может, шестнадцать. У них была очень набожная семья, истово верующие, строгие родители. Из того, что мне удалось узнать, я практически уверен, что он ничего не сказал об этом Сету. И думаю, после этого у Калеба внутри что-то сломалось. После того, как он увидел их вместе. Узнал об этом.

— И он их убил.

— Я не знаю, — пожал плечами Холден. — В коробке с фотографиями была старая газетная вырезка об этом. Помнишь тот амбар, где мы консервировали овощи? Он был построен после того, как сгорел старый. На пепелище нашли браслет Рут. «Они сгорели в огне преисподней».

Гризельда поежилась. На какое-то время глаза Холдена приняли отсутствующее выражение, после чего вернулись к реальности и сосредоточились на ней.

— Холден… ты сказал это прямо как он.

— Он все время это повторял, — пренебрежительно отозвался Холден.

— Он их убил, — произнесла она. — Я это знаю.

Она обняла его и положила голову ему на грудь, чуть пониже шеи.

— Мы были бы следующими.

— Может быть. Скорее всего. Вот почему я так рад, что ты убежала, Гри, — он наклонился, прижавшись губами к ее волосам. — Я просто чертовски б-благодарен тебе, что ты удрала.

Гризельда закрыла глаза и сделала глубокий, судорожный вдох.

— Он их убил. Он убил своих собственных брата и сестру, он убил бы и нас.

***

Когда она вновь устроилась у него на груди, Холден продолжил поглаживать ее волосы, вскоре дыхание Гризельды стало глубоким и ровным, и он понял, что она уснула.

От того, как девушка прижималась к нему своей теплой кожей, он снова ее захотел, но не стал будить. Ей необходимо поспать, а ему необходимо дать ей поспать, потому что он рассчитывал обладать ею снова и снова, до тех пор, пока не проникнет ей под кожу так глубоко, что в конце месяца она просто не сможет его оставить. По крайней мере, таков был его план.

Секс с ней перевернул его мир, сместив полюса и сделав его жизнь без нее мрачной и безжизненной, словно заброшенный сад. Она была его водой и светом — его поддержкой и надеждой, ему хотелось забыть все случившееся с ним после Шенандоа и до вчерашнего дня. У него все болело при мысли, сколько потеряно времени, когда он мог быть с ней. Поморщившись, он взглянул на свою руку и представил, как подсчитывающие знаки волшебным образом слетают с его кожи и рассеиваются, словно пыль на ветру, оставляя после себя лишь один — один единственный, который когда-либо имел значение.

Его бесило то, что до нее он со столькими делился этим переживанием и, тем не менее, каким-то странным и извращенным образом всегда связывал его с ней. Потому что она была той, кого он хотел, страстно желал, о ком мечтал. Он всегда мечтал о ней в тот момент, когда достигал высшей точки. И вот мечта стала явью. Это ее горячая плоть обволакивала его, ее губы двигались под его губами, ее мягкие груди вжимались ему в грудь. Она была настоящей, и она была его.

Гризельда застонала во сне, и его застывшая было рука, быстро взметнулась к ее макушке, ласково поглаживая золотистые волосы. Она прильнула ближе к нему, прислонившись согнутыми коленями к его бедрам и щекоча ему грудь своим дыханием.

Он ее любил.

Боже всевышний, как же он ее любил.

Дело было вовсе не в том, что он, по его собственным предположениям, не знал, как кого-то любить. Дело было в том, что ему некого было любить до тех пор, пока в его жизни вновь не появилась Гри. И теперь, когда он обрел ее, его единственным желанием было никогда с ней не расставаться.

Глубоко вздохнув, он задумался об их разговоре, сосредоточив свое внимание на ее словах — «он их убил, я это знаю» — и его разозлило, что в глубине души он испытывал весьма противоречивые чувства относительно такого вывода. Холдена смущало то, что он не мог просто так сразу и безоговорочно в это поверить. Калеб вполне заслуживал обвинений и ненависти — то, как он с ними обходился, подтверждало, что он способен на зверство. И все же Холден не был до конца уверен, убил ли на самом деле Калеб своих брата и сестру, или это их случайная смерть повергла его в безумие, из-за которого он уверовал, что они получили по заслугам за участие в инцесте. Это он устроил пожар? Или близнецы просто уснули в амбаре и погибли в результате несчастного случая, случайно задев ногой керосиновую лампу? Калеб умышленно их убил? Или страдал от чувства вины, храня в тайне истинную причину того, от чего они умерли? Холден не знал наверняка. Никогда не знал.

Он подумывал сказать обо всем этом Гризельде, но она бы никогда не поняла того, что его чувства к Калебу были совсем не такими однозначными, как ее. Конечно, он ненавидел Калеба, но помимо этого испытывал к нему какое-то ненужное сочувствие, которого отчаянно стыдился и казался себе извращённым, чокнутым и безвольным. Кроме того, он чувствовал по отношению к Калебу жалость, от которой также никак не мог избавиться. Она была затаенной, раздражающей, но постоянной. Он чувствовал себя виноватым за то, что ненавидит Калеба совсем не так, как он того заслуживает. Его тошнило от того, что он испытывал сострадание к человеку, который был похитителем и, по всей вероятности, убийцей. Ему было отвратительно, что в глубине души он чувствует себя в ответе за человека, который утверждал, что убил Гризельду.

И все же Калеб сохранил ему жизнь.

И как только они покинули Западную Вирджинию — как только Калеб понял, что Холден “спасен” — он больше не был суров с Холденом.

Да, Калеб был чудовищем, но он был чудовищем с твёрдыми принципами, от чего Холдену было трудно ненавидеть его слепой яростью Гри. Ему бы очень этого хотелось, потому что, в конечном счете, она уловила это его внутреннее противоречие. Она уже была расстроена его признанием, что он жил с Калебом до самой его смерти. Но это не самое страшное, поскольку она, видимо, решила, что его каким-то образом к этому принудили. Его никто не принуждал. Он остался, потому что ему больше некуда было идти и потому что его жизнь с Калебом оказалась совсем не такой плохой, какой могла бы быть.