Вечером, прискакавший с покоса Андрей, переговорив с дедом, уже под покровом темноты отвёз басурманочку в Крым-Гиреевское, к тётке Нюське, отцовой сестре.

. . . . .

После исчезновения черкешенки один из богатейших скотопромышленников юга России, купец второй гильдии Афанасий Серафимович Ахвердов основательно запил. Был грех, случалось с ним подобное и раньше, правда продолжались запои недолго, с неделю - дней десять от силы, если не брать в расчёт последний, по случаю благополучного спасения, затянувшийся без малого на две недели. Как правило, дня за три до этого Афанасий Серафимович, человек по натуре незлобливый, с общительным, даже чрезмерно добрым характером испытывал какое-то, необъяснимое внутренне томнение, а временами даже беспокойство, он становился раздражительным, безо всякой веской на то причины мог наорать на прислугу или обидеть ни с того, ни с сего проверенного не в одной сделке компаньона, чтобы потом унизительно приносить свои извинения. Приказчик, знавший все повадки своего хозяина, в такие дни старался не попадаться на глаза и ограждал от этого тех, кого считал нужным.

И вот теперь каждое утро, испытывая тяжёлое, гнетущее душу чувство, которое вот уже более трёх недель никак не удавалось развеять, Афанасий Серафимович поднимался с постели, звонил в колокольчик и, встречая изучающим взглядом вбегающую с китайским, тонкого фарфора тазиком под мышкой, таким же, сервированным фарфоровым кувшином, обязательно наполненным тёплой водой (это потом, когда он выйдет из запоя, обязательно потребует подавать исключительно студеную воду), новую девку из прислуги, допущенную в дом вместо сбежавшей Наташки по рекомендации приказчика Порфирия Егоровича, и, строго следя за каждым её движением, как то, - какой струйкой она поливает ему на руки, как подаёт полотенце, перекинутое до времени через плечо, рассеянно думал, что может быть на уме у этой новой вертихвостки именно сейчас, когда он, проливая воду сквозь растопыренные, подрагивающие мелкой дрожью пальцы, чтобы хоть как-то обмыть заросшие седой, белой, как снег, щетиной щёки и подбородок, а больше глаза, и что думает потом, когда ускользнув на самое короткое мгновение, чтобы тут явится снова для сервировки стола. Сама сервировка до предела была проста. Основу стола составлял хрустальный графинчик, наполненный водкой, с хрустальной рюмочкой на тонкой ножке, хлебница, покрытая отбирающей глаза ослепительно белой салфеткой, на которой были уложены тонко нарезанные ломтики чёрного хлеба, большая глубокая чашка верхом наполненная квашеной капустой, тщательно отжатой и обязательно обильно сдобненная подсолнечным маслом и мелко нарезанным лучком, небольшая тарелочка с горкой теснящимися мочёными бочковыми яблочками (продукты ещё Наташкиного приготовления), да серебряная вилка, лежащая по правую руку.

Афанасий Серафимович поправил салфетку, заправленную за расстегнутый ворот накрахмаленной, отглаженной, пахнущей свежестью рубашки, - запой запоем, а выглядеть он должен безукоризненно, (правда, без галстука, недолюбливаемому в обычные времена, а теперь так и вовсе напрочь отменённому), - наполнял рюмочку по узкую кромочку, придвигал к графинчику, слегка касаясь его, и, наслаждаясь чистым тонким звоном, отзывчивого даже на лёгкое прикосновение хрусталя, что называлось им - ''пьём Сам-на-Сам'', подносил её, рюмочку, к слегка оттопыренной уголком нижней губе, чуть-чуть запрокидывал голову назад, выливал водку в рот, чтобы одним глотком проглотить. Согревающая нутро влага приятно разливалась по желудку. Выждав какое-то время, он неторопливо брал кусочек хлеба, вдыхал в себя кисловатый, ржаной запах и, шумно выдыхая воздух через ноздри, бережно ложил хлеб на место и только тогда, подавляя в себе желание вздрогнуть всем своим большим, сильным телом и передёрнуть плечами, - естественную реакцию организма на начавшееся возлияние, брался за вилку и подвигал чашку с капустой поближе. Частыми уколами вилки, он нанизывал капусту на зубцы, отправлял в рот, принимался тщательно пережёвывать и, проглотив первую порцию продукта, что приятно снимала водочную горечь в горле, а потом и в пищеводе, продолжая накалывать капусту дальше, чувствовал постепенный прилив умиротворённости в сознании, и во всём, начинающем расслабляться теле.

Так что у неё может быть на уме, у этой новой вертихвостки? Плавно потекла, требуя логического завершения первая, неотступно преследующая мысль. До какой степени всё-таки неблагодарен народец, окружавший когда-то и окружающий теперь его, народец, который он в своё время пригрел и облагодетельствовал. Сколько хорошего ему не делал, а всё как вода в песок. Ну, вот чего, скажем, не хватало той же Наташке? А ведь, как выяснилось в последствии, далеко не безупречной репутации была. Ладно, все мы не без греха. Но какая же неблагодарная. Ведь даже на её шашни с Савелием, он, Афанасий Серафимович смотрел сквозь пальцы, думал, люди же, пускай жизнь свою устраивают. Не присёк, а надо было. Смотри, и дело до скандала не дошло бы. И всё-таки, где та мера добра, если у добра может быть мера, а по глубочайшему убеждению Афанасия Серафимовича, душевная доброта либо она есть и дана человеку от рождения, либо её нет вовсе, чтобы противоположная чаша весов - ЗЛО, не стала перевешивать настолько, что начинаешь сомневаться, а стоит ли, вообще, делать людям что-то хорошее, получая взамен одни неприятности, сплошную, и даже порой ''чёрную'' неблагодарность.

Мысль прервалась так же неожиданно, как и возникла, потому что от внимания Афанасия Серафимовича не укрылось, как слегка, самую малость, чуть-чуть, приоткрылась массивная белая дверь, и в узеньком проёме показалось озабоченное лицо приказчика. Опять заявился со своим пустяковым докладом или поднадоевшими просьбами взять себя в руки и как-то выходить из щепетильного положения, как он называл затянувшийся запой хозяина? Предупреждал же, подобными вопросами не беспокоить, однако, перехватив взгляд незваного посетителя, место которого с девчонкой-прислужницей должно быть, там за дверью столовой в коридоре, чтобы удовлетворить любую прихоть хозяина в любой момент, понял, дело, если и не серьёзное, но не терпит отлагательства и потому пальцем поманил к себе.

– Что ещё, горит, что ли?
– недовольно спросил купец, когда Порфирий Егорович вошёл.

– Упаси Вас Господь, Афанасий Серафимович, пока всё благополучно. Человек от фабриканта Афонина.

– Управляющий новый? Как его там, Кружилин, что ли?

– Он.

– Чего хочет?

– Бумагу просит подписать.

– Какую еще бумагу?

– На поставку овчины.

– Сколько времени этот Кружилин у Афонина служит?
– спросил Афанасий Серафимович, и тут же сам ответил.
– Четыре месяца. Так вот пойди-ка ты, Порфирий Егорович, и скажи этому Кружилину, чтобы он знал впредь, что слово купца Ахвердова дороже чести, поэтому поставка первой партии товара, как и было обговорено с фабрикантом Афониным начнётся15 ноября, ни днём раньше, ни днём позже. Всё?

– Нет.

– Что ещё?

– Пальчиков на приём просится.

– Пальчиков, это который, м-м-м...

– Да, из частного сыска.

– Что, есть хорошие новости?

– Не могу знать, - помялся приказчик, - говорит, есть разговор с глазу на глаз.

– Ладно, через пять минут в моём кабинете. Да, непорядок! Я не вижу колокольчика на столе. Если подобное повторится, у твоей протеже могут быть неприятности, так ей и передай.

– Сейчас моментом исправим, Афанасий Серафимович. Больше подобное не повторится.

Приказчик ушёл, а Афанасий Серафимович, наскоро наполнил рюмочку, опрокинул в рот, не закусывая, сорвал салфетку с груди и нервно бросил на стол. Твёрдым, степенным шагом, он прошёл в кабинет, сел в своё любимое кресло, удобно вытянул ноги и, взяв со стола первую попавшуюся под руку бумагу, принялся с деловым видом рассматривать её. Дверь отворилась. Вошёл агент частного сыска Пальчиков, тот самый, пухлотелый, с тонкими усиками подкрученными вверх острыми кончиками. Сняв шляпу и, поприветствовав хозяина, он стоял посреди ковра, в ожидании предложения присесть. Однако, такового почему-то не последовало. Переминаясь с ноги на ногу, сыщик, тем не менее, с каким-то достоинством во взгляде посмотрел на купца.