– Я обязательно постараюсь тебя найти и почитать. Обещаю, - сказал Николай.
– А что же было дальше?

– А дальше, я получил долгожданную квартиру и я сразу же перевёз семью в серые стены комнат, ещё не оклеенных обоями, с не выложенными кафелем кухней, ванной и туалетом, с неблагоустроенным балконом. Всё это делалось уже потом, но ночам, в выходные, главное, что появился свой угол.

Через какое-то короткое время и я совершенно неожиданно встречаю на городском рынке своего хорошего поселковского приятеля, который когда-то жил неподалёку от нас. Так случилось, что я прошёл мимо, не поздоровавшись, был погружён в свои мысли, и он окликнул меня. Я извинился, а он полушутливо-полусерьёзно сказал, что сам бы поступил так, будучи на моём месте. Я непонимающе посмотрел на него.

– Ну, как же, - улыбнулся он, - отхватил деньги за хату, теперь можно и не здороваться.

– Какую хату, Витя?
– спросил я.

– Как, какую хату? Отцовский дом.

Я стоял не шелохнувшись. Признаюсь, мне было очень неприятно слышать это сообщение от постороннего человека, а Витя, поняв моё состояние, не унимался.

– И что, ты так и оставишь это дело?

– А что, посоветуешь судиться с роднёй?

– Ну, а если эта родня вконец обнаглела?

– Тогда научи, - стараясь как можно членораздельней выговаривать слова, сказал я, - как, какими глазами смотреть мне в глаза судье, когда он спросит, кем мне доводятся эти люди, с которыми я пришёл судиться? Это, во-первых. А во вторых. Я ведь когда-то отказался от своей доли. И самое главное. Зять столько сделал для меня и моей семьи, а я в знак благодарности ему за это побегу в суд?

– Но ведь могли же хотя бы предупредить, поставить в известность, объяснить...

Вот тут он был прав, мой поселковский приятель. Ведь тот же зять, мог поднять телефонную трубку и популярно объяснить, мол, так и так, уважаемый, я сделал для тебя и твоей семьи больше, чем достаточно, так что позволь уж мне, самому решать текущие проблемы так, как я считаю нужным. Могла бы это сделать и Галина, но нет, всё было провёрнуто втихую. Признаюсь, меня это настольно покоробило, что я не сразу, а спустя какое-то время, рассказал о случившемся жене.

Последующие события развивались настолько стремительно, что я не успевал, образно говоря, переводить дух. Галина перевезла мать в город и та поселилась у неё. Верно, видимо, говорят, что нельзя пожилого человека вырывать с корнями из той среды, в которой он жил. Не такая она уж была старая и немощная. Да, одиночество - страшная штука, не дай Бог никому испытать, что это такое. Как бы там ни было, - не прижилась мать в городских условиях и скоропостижно умерла.

То, о чём я буду рассказывать дальше, достойно осуждения, согласен. Самое страшное, я нарушил христианский запрет, гласящий: о покойнике - либо хорошо, либо ничего. Но на этот счёт у меня есть своё мнение и никто меня в нём никогда не переубедит: живи сегодня и спеши делать добро, чтобы завтра, когда ты уйдёшь в мир иной, люди поминали тебя добрым словом.

Утром, купив цветы, мы с сыном и женой пошли на похороны. Ещё по дороге я предупредил их, что с матерью только попрощаюсь, а на похороны не останусь. Сын перемолчал, я только видел, как на его широком лице ходуном заходили желваки, жена сначала пробовала переубедить, но видя мою непреклонность, замолчала.

У гроба покойной сидела съехавшаяся родня, тётя Шура, тётя Наташа, её сын Володька, с которым мы близко сошлись ещё на похоронах моего отца, уже повзрослевшими людьми, потому что до этого мы не общались, я жил в Грозном, он здесь. А тут сошлись, как говорят в таких случаях, по несчастью, и прониклись друг к другу взаимной симпатией. Подполковник милиции запаса, он поделился со мной ещё тогда, что пишет стихи, что издал книгу, а теперь собирает материал для второй. Я читал его стихи, очень даже неплохие, добрые стихи, чем-то цепляющие за душу. Умел парень, что там говорить.

Я поздоровался с родственниками, разложил цветы в ногах матери. Подошёл у изголовью, наклонился и тогда боковым зрением увидел рядом с поминальной свечой, трепещущей тусклым, колеблющимся желтоватым крылышком, готовым оторваться от питающего его чёрного, изогнутого фителька в любое следующее мгновение, простую школьную тетрадь и карандаш на ней. Она была исписана какими-то редкими каракулями, но я узнал их, это была материнская рука. Когда я выпрямился, стоящая рядом Галина, пояснила, что перед смертью мать потеряла дар речи, и общаться с окружавшими, могла только с помощью бумаги и карандаша. Хотелось сказать: я, конечно, плохой сын, но неужели нельзя было поднять трубку и поставить меня в известность, что мать умирает? Не сказал, потому что подумал: а вдруг в том была и её, матери, воля.

На похороны я не остался. Мы с сыном приехали ко мне домой (сын к тому времени уже женился), сели за стол и по-мужицки помянули её. Вот тут хочется сделать ещё одну оговорку: пусть не торопится с выводами тот, кто опустил глаза в поисках камня, чтобы швырнуть его в меня. Я сам отец и уже дед. И когда у меня спрашивают, кого я люблю больше, сына или дочь, старшего внука или младшую внучку? меня всегда поражает непродуманность и даже отчасти лёгковесность этих вопросов. Дочь я люблю за то, что она моя дочь, за то что она будучи ещё девочкой, подарила мне неповторимые минуты нежности, которые делали меня самым счастливым человеком в мире живущих, сына за то, что он мне сын, продолжатель моего рода, что это мои дети, кровь от моей крови, плоть от моей плоти. О внуках я уже и не заикаюсь, это уже другая категория родных людей, которые занимают новый виток твоей жизненной спирали, и ты, вглядываясь в их родные лица, задрав голову, откуда-то снизу, с грузом житейского опыта за спиной, отдаёшь им то, чего не додал детям.

Породив детей на белый свет, я, как умел, воспитывал их, кормил, учил, одевал, пока они не обзавелись своими семьями и никаких благодарностей в свою сторону не принимал и не приемлю, потому что, породив их, я выполнил человеческий долг, прежде всего, перед ними.

Всё, вроде бы, в моей жизни стало входить в свою житейскую колею, а тут вдруг...

Поздним вечером, когда после трудового дня так приятно засыпается под телевизор, раздался резкий телефонный звонок. Я вскочил, сонный поднял трубку.