Она спустилась к нему и без всяких церемоний протянула руку.

– Эту?

– Без разницы.

– То есть, как это без разницы. Вы же собираетесь гадать по руке, а это, если я понимаю правильно, называется хиромантией.

– Да, скорее всего это так и называется. Меня этому научил старик-шаман, когда волей судьбы я попал в Хакассию.

Он взял её руку в свою. Медленным движением указательного пальца провёл по ладони Раисы, как бы разглаживая продольные и поперечные линии, обозначившиеся на ней.

''За руками следит, - отметила она, - ногти подстрижены и обработаны пилочкой. А может он, всё-таки и не бомж? Начинается, бомж - не бомж! Что это я?''

– Ну, - нетерпеливо произнесла она, - чувствуя, как слегка стала подрагивать его рука, поддерживающая ладонь, - И что Вам говорит моя линия жизни?

– У Вас трое детей , - тихо сказал он..

– Нет, я воспитала двоих.

Бомж слегка согнул её ладонь.

– Вот, смотрите, - каким-то изменившимся голосом, не сказал, а выдохнул он.
– Вот линия Вашей судьбы, а посредине её три маленьких чёрточки, как бы отходящих от неё. Вернее, одна отходит , а две другие сливаются с ней. Это дети, которых Вы породили на белый свет.

''Он, точно он, - пронзило её, как током.
– И зачем я только согласилась на это гадание''.

То замешательство, которое она испытала на короткое мгновение, наверно, выдало её внутреннее состояние, потому что она почувствовала, как прилив крови ожог кипятком щёки, и, стараясь выйти из оцепенения, она заставила себя улыбнуться.

– А хотите, и я погадаю Вам, вернее угадаю, как Вас зовут.

Он выразительно посмотрел на неё, резко взметнув глаза к надлобью.

– Вот если у Вас здесь, - она потянулась к нему и кончиком пальцев прикоснулась к руке выше локтя, - есть родимое пятно...

Бомж вскочил, едва не столкнув её и, как был в одежде, в шлёпанцах, прыгнул в море.

. . . . .

Давно уже, ой как давно, не бушевали такие страсти в э...Нском, то затухая, как затухает степной костёр под серым слоем ещё горячего пепла, то снова возгораясь, от подброшенной охапки сухой травы, что, мгновение подымив, вспыхивает клубом обжигающего огня, и не упомнишь сразу, когда в последний раз случалось подобное на селе, - ведь стоило только собраться двоим и более сельчанам в эти последние два месяца лета, вроде ничем и непримечательного, если бы не это событие, и начинаются нескончаемые разговоры и обсуждения. Вот уж когда дали волю языкам охочие до пересудов и небывальщины сельские бабы, перемывая кости и правым, и виноватым, уж на что мужики, так и те не остались в стороне. В захлёб, с пеной у рта судачили на посиделках и старухи, и молодицы, в ожидании ''череды'', у хаты всезнающей соседки на предвечерней деревенской улочке; перебрасывались едкими фразами и даже матёрными словечками молодые подвозчики кормов с девками-птичницами на колхозных птицефермах и со свинарками на свинофермах; давали волю своей фантазии собиравшиеся на утреннюю дойку доярки на МТФ, известного сельчанам, как ''четырёхрядный''; судили-рядили в эМ Тэ эСовской лавке с симпатичной и обходительной продавщицей Галкой Рожковой, что держала в руках все ниточки последних сельских событий, забежавшие ''на минутку'' бабы и девки, где, если успеешь, прикупишь привозного из города хлеба, а к нему сахара-песка, соли, да спичек, а когда приспичет, то и фуфайку, кирзовые и резиновые сапоги в, без которых в распутицу - никак, где редкие сельские гурманы, которых легко пересчитать по пальцам, работавшие не за трудодни, а за скудные, но наличные, могли побаловать себя и своих домочадцев чёрной икоркой в крохотных стеклянных плоских баночках, хотя бы к Новогоднему столу; и даже тут, рядом, на расстоянии вытянутой руки, в механических мастерских хмыкали в кулаки и покачивали седыми, с поредевшим покровом головами мастера ремонтной службы; так вот, все они, взятые вместе и врозь, отдавали лавры первенства в обсуждении этого скандального и постыдного случая, информационному центру села - воскресному утреннему базарчику, славившемуся обилием свежайших и вкуснейших молочных продуктов домашнего производства на любой вкус, предлагаемых, в основном, сельской интеллигенции, а сами торговцы, могли разжиться тут же, впрок, так необходимой по зарез синькой для подсинивания белья при стирке и побелки хат и домов перед престольными праздниками, а то и разориться на ручной работы ковёр, вышитый э...Нскими умелицами крестиком, а лучше гладью, что украшали комнаты жилищ перед кроватями с непременной горой круто взбитых подушек, увенчанных, как правило, до, вызывающей невольную улыбку, махусенькой, как бы, игрушечной, подушечкой.

А причиной всем этим сплетням и пересудам, нарушившим спокойный, размеренный, несуетный сельский быт, стал тот факт, что выпускница средней школы Раечка Манская оказалась в интересном положении и первыми, кто узнал об этом, были её хуторские подружки, проживающие в школьном интернате и, прибежавшие к ней на квартиру, толи по делам, толи просто поболтать. Когда они вбежали в хату, то застали Раечку врасплох. Та стояла перед слегка наклонным , начинающим мутнеть и желтеть от старости зеркалом, в деревянной оправе, густо побитой мелкими дырочками заведшегося короеда и со слезами на глазах рассматривала свой, уже довольно таки большой живот, пробуя руками вдавить его куда-то вовнутрь, как будто от этого он мог стать меньше в размерах. Подружки, с испуганными криками и воплями, выпорхнули на улицу и убежали, а перед Раечкой, едва успевшей опомниться и набросить, не застегнув, халат, возникла тётка, прибежавшая с огорода, потому как почуяла что-то неладное.

– Чего это они, вертихвостки?
– спросила она.

Раечка, так и оставшаяся стоять возле зеркала, молча повернулась к ней и, стыдливо опустив голову, посмотрела на тётку Груню исподлобья.

– Ой! Господи, - вскричала тётка и, чтобы найти хоть какую-то опору, дрожащей рукой ухватилась за выгнутую дугой спинку венского стула и кое-как присела на его краешек.

Какое-то время она сидела молча, утопив лицо в ладонях со скрюченными, в частых трещинках пальцами, с въевшимися в них грязью в перемешку с зеленью сорной огородной травы, чтобы потом надрывно заголосить и захлёбнуться горькими словами, рвущимися из нутра:

– Приглядела-а, называется! Федька-а ж мне теперь голову оторвэ-э!

Фёдор Манский казачина был ещё тот. Великан двухметрового роста, со светлыми пышными усищами с поникшими вниз кончиками, обрамляющими губастый рот,вылитая копия, как сказывала когда-то тётка Груня, своего отца. После гражданской войны, Гаврила Манский, зажиточный кулак, с хутора Соколовского, не смирившийся с засилием Советов, сколотил банду из таких же мужиков, как и сам. Не одна сельсоветовская и чекистская голова, срубленная наградной шашкой Гаврилы, кочаном капусты свалилась с плеч к его ногам. Рассказывают, что когда в двадцать втором, его, наконец, изловили, добрый десяток изрубленных красноармейцев оставил он в хате, а сам, выскочив во двор, напоролся на пулю, сидящего в засаде чоновца, но всё-таки успел полосонуть шею хищно блеснувшим при лунном свете клинком, чтобы не попасть на растерзание к ненавистным советчикам.

Фёдька с детства отличался буйным нравом и его хуторские погодки, даже пацаны постарше, старались держаться от него подальше, больше не потому, что был он сыном врага трудового крестьянства, а из боязни: в драках Федька терял рассудок и зверел, мог забить противника в кровь. Ни пионером, ни тем более комсомольцем, он никогда не числился, но с мальства пошёл работать в колхоз из за вечной нужды, в которой они прозябали с матерью. На курсы трактористов Федьку, естественно, учиться не послали, однако, благодаря врождённой смекалке и трудолюбию, он ещё перед войной стал одним из лучших трактористов, и трактор знал, как свои пять пальцев, не то что, некоторые трактористы-комсомольцы, что без малого год протирали штаны на каких-то там курсах.