После его ухода я почувствовала какое-то внутреннее опустошение, как будто из-под меня выбили опору. А мысль – «Надо спросить у Павла Федоровича, надо посоветоваться с Павлом Федоровичем» – еще долго жила во мне и каждый раз причиняла боль невозможностью своего осуществления.

В Москве, в Малом Знаменском переулке, рядом с Музеем изобразительных искусств, теперь стоит Музей имени Н. К. Рериха. Каждый раз, когда я смотрю на этот Музей, то думаю одно и то же – почему Павел Федорович не дожил до него? И каждый раз утешаю себя все одним и тем же – в этом Музее есть и часть его устремлений, труда и страданий, которая продолжает жить с нами и приносить свои плоды. Но только об этом многие уже не подозревают…

В 1981 году, когда я только-только приступила к работе над «Мастером», я написала о Павле Федоровиче очерк, намереваясь поместить его в готовящуюся книгу в качестве одной из глав. Мастер был настолько слит со своим Хранителем, что было бы неверным этого не сделать. Потом, когда уже готовый «Мастер» совершал свое длительное и бесплодное путешествие по различным издательствам, очерк затерялся в одном из них. Долгие поиски не принесли никаких результатов. И только в этом году, совершенно случайно, среди старых бумаг я нашла его копию и включила в мои воспоминания. Он являет собой как бы воспоминания Павла Федоровича о себе самом. Ибо все, что в нем описано, было мне рассказано им самим. Кроме этого, очерк касается одного из узловых моментов жизни самого Хранителя, Мастера и многих из нас. Момент этот имеет также и эволюционный характер, который осветил не только судьбу Хранителя, но и неизбежность и неповторимость уготованной ему миссии: судьба связала имя и дела Павла Федоровича Беликова с одним из величайших людей ХХ века, внесших важный вклад в Космическую эволюцию человечества. Тот узловой момент назывался Великой войной, определившей, – я в этом уверена, – основные магистральные пути человека и человечества к Новой Эпохе, к Новому Человеку.

Я прошу поэтому считать мои собственные воспоминания своего рода предисловием к воспоминаниям самого Павла Федоровича, заключенным в нижеследующем очерке.

– Поторапливайся! Да поживей! Ты, красная сволочь!

Жесткий ствол винтовки уперся в спину, врезавшись между лопатками. Ощущение было не из приятных. Узкая средневековая улочка была пуста, со стороны горящего порта наползали клубы дыма. На улочке когда-то жили чудаковатые алхимики. Узкие, вытянутые кверху черепичные крыши вплотную прилепились к городской стене с башнями. Они то исчезали, то появлялись в черных облаках, несущихся со стороны моря. И это появление и исчезновение старинных башен, некогда охранявших этот город, делало все вокруг неустойчивым и нереальным. Ему даже показалось, что в узком зарешеченном окне вспыхнул синеватый отсвет и метнулась фигура в колпаке. «Наверно, алхимик, – отрешенно подумал он, – или его призрак». Он удивился, что эта, казалось бы, фантастическая мысль не противоречила всему тому, что происходило.

– Эй, не задерживайся! – ствол винтовки снова уперся в спину. «Но он же знает как меня зовут, – подумал Хранитель. – Почему он кричит “эй”?»

– Послушайте, – сказал Хранитель и обернулся. Идущий сзади от неожиданности остановился и почему-то поднял винтовку вверх. На рукаве четырехлапым пауком чернела свастика. «Сейчас ударит, – пронеслось в мозгу. – Господи, как в дурном сне!» Из-за угла показался зеленоватый, как будто плывущий в изъеденном дымом небе шпиль знаменитого собора. Удара не последовало. Но снова грубый окрик: – Эй, шевели ногами!

Хранитель знал, что здесь, в Вышгороде, находится немецкая комендатура. Его вели туда. Казалось, он не только сам идет по улице, но и плиты ее мостовой стремительно несутся назад, неумолимо приближая угловой последний дом с тяжелой резной дверью. И этот дом был таким же нереальным, как и все в это сентябрьское утро 1941 года. Вел его знакомый эстонец, который еще два дня назад почтительно приподнимал шляпу, раскланиваясь с ним. А теперь в руках у него была винтовка, которая грубо и неумолимо упиралась в спину Хранителя. Он уже понял, что эстонец служит в немецкой охране. Было только непонятно, когда это он успел. Ведь только вчера… Да, что было вчера? Теперь это «вчера» казалось таким далеким, как будто оно существовало в каком-то другом веке. Время начинало вести себя странно. Он с трудом вспомнил, что вчера вернулся домой очень поздно. Нет, не так. Он вернулся домой уже сегодня. Всю ночь в конторе «Союзпечати» он ждал газеты, чтобы осажденный немцами Таллинн мог получить рано утром свежие новости. К пяти часам утра, закончив работу, он распределил газеты по городским районам. Он еще не знал, что это будет последняя советская газета в городе.

Хранитель вышел на улицу. Над морем и городом висел густой туман. И этот туман приглушал близкую канонаду. Оттуда, с окраины города, где били эти близкие пушки, наплывал дым, который, смешиваясь с туманом, давил на город, пытаясь его задушить. Откуда-то из тумана стал нарастать рокот мотора. Потом появилось что-то расплывчатое и темное, и он понял, что это машина. Машина остановилась, и из нее вышел «прокопченный», с забинтованной головой человек с двумя кубиками в петлице. Гимнастерка на лейтенанте была разорвана, и из плеча медленной струйкой сочилась кровь. Он устало оперся на капот зеленой «эмки» и посмотрел на Хранителя. В его глазах не было ничего, кроме усталости, безмерной и нечеловеческой усталости. Даже боль ушла куда-то вглубь этих расширенных и побелевших зрачков. Лейтенант облизнул пересохшие, запекшиеся губы:

– Где порт? – отрывисто спросил он. – В этом чертовом тумане, как в молоке, ничего не видно.

Хранитель объяснил дорогу.

– Спасибо. Они прорвали нашу оборону, – устало бросил лейтенант. Взвыл мотор, и машина растворилась в тумане. Хранитель пошел в ту сторону, где скрылась «эмка». Уже подходя к порту, он понял, что горят склады. Со стороны причала доносился какой-то гул, в котором тонули крики женщин и плач детей. Ему сказали, что идет посадка на последний пароход. И, может быть, для него найдется на нем место. Но последний пароход отчалит сейчас, через десять минут. «Не успею, – растерянно подумал он. – И слишком всего много. Книги, документы, письма». Все, что он за эти годы собрал и хранил о Мастере.

– Не успею, – сказал он уже вслух.

– Мы вам поможем, – утешили его.

– Я не успею домой, – повторил он, – я так не могу уехать.

– Но самое главное с вами, – сердито возразили ему, – ваша жизнь.

– Бывают вещи и поважней, – улыбнулся Хранитель. Но его не поняли.

Оттуда, от причала, где нарастали крики и происходило что-то страшное и непоправимое, раздался низкий и тревожный гудок. Гудок последнего парохода. И тогда он понял, что советские газеты, которые он держал в руках сегодня, тоже были последние. Он быстро пошел мимо горевших складов, потом побежал. Ему надо было успеть спрятать то, что у него было, хотя бы в нескольких местах. Так надежней. То, что было связано с Мастером, не должно погибнуть. Этого нельзя было допустить. Он бежал сквозь туман, иногда слепо натыкаясь на выплывавшие неожиданно каменные углы домов. Временами ему казалось, что город пуст, что туман превратил его в призрак. Но это было не так. Город звучал. Хранитель слышал выстрелы, крики, топот ног, звуки моторов. Город кричал, бежал и стрелял. Хранитель успел сделать то, что хотел. Он унес папки с письмами и документами Мастера из своей квартиры, спрятав их среди книг, ненужного хлама, и взяв слово с тех, кому верил, сберечь хотя бы часть. Сейчас это было единственное, что он смог сделать для Мастера. Жизнь перестала быть для него главным достоянием. Усталый и разбитый, он забылся коротким тревожным сном. И этот сон отделил часть «сегодня» и превратил его во «вчера». Его разбудил какой-то грохот, выстрелы и колокольный звон. Немцы прорвали оборону и ворвались в город. «Но почему звонят?» – с удивлением подумал он.