Клим задумался, и мне пришлось пояснить:

– А ты вообще задумывался, что будет после того, как ты погибнешь на одном из таких заплывов? Тебе-то будет хорошо, в гробу удобно, тапочки опять же белые, мягкие, не жмут. Учебой никто не досаждает. А вот твои родители? Мать только-только оправилась от болезни… Да она же от горя в могилу в тот же год, вслед за тобой, уйдет.

– Вот ты сейчас говоришь, а я вижу брата, – Клим скривился. Видимо, не впервой слышать подобное. И его это раздражало вдвойне, потому что правда.

– Да хоть тварей лабиринта видь, – брякнула в сердцах. – Но даже они до такого пустоголового не достучаться.

– А тебе-то откуда знать, что да как там, в лабиринте. Ты же не умирала! – ощетинился парень.

– Представь себе, умирала. И в лабиринте была, – я не стала уточнять, что эти два события прошли по разным сметам моей жизни.

Зато Клим впечатлился. Его хватило даже на целую минуту молчания.

– И каково это? Умереть, – наконец разродится вопросом он.

– Каково видеть оторванную руку, сжимающую твою дамскую сумочку, чувствовать запах сожжённых кишок и ощущать, что реальность накрепко перемешалась с бредом? Я бы тебе с удовольствием это показала, если бы могла.

Клим сглотнул.

– Ты сейчас думаешь, что смерть никогда тебя не заденет. Только пойми, что тех, кто так считает, она целует первыми и взасос. Знаешь, если ты сдохнешь, мне тебя будет не жаль. Мне будет жаль твоего брата и твоих родителей, которые будут убиваться. А тебя – тебя нет. Таким, как ты, оценивающим даже не свою жизнь, а годы счастья близких в десять талеров, в мир сумрака прямая дорога.

«Напарничек», не ожидавший от меня таких слов, замер, а я же, высказав все, что копилось на душе, выглянула из–за угла. Патруль уже давно ушел, и переулок был пуст.

– Можно выходить, – сообщила я.

Клим, ставший поразительно молчаливым, вышел из укрытия, и мы двинулись в сторону пирса. Он не пытался заговорить, я тоже не жаждала блистать красноречием. Оттого, даже сев в батискаф, мы не перемолвлюсь и парой слов.

Расстались тоже не прощаясь. Я слишком устала ото всего, и не придала этому особого значения. Единственным моим желанием было добраться до дома Фло. Осуществить мне его удалось лишь ближе к полуночи, когда все спали. Даже на кухне свет не горел.

Я на цыпочках прокралась в каморку, быстро разделась и легла на ставший уже родным топчан, еще не зная, какие потрясения меня ждут утром.

***

– Да спит она, – нет ничего более громкого, чем ребенок, который старается говорить тихо, но периодически об этом самом «тихо» забывает.

– Да не, вон уже просыпается.

– А я тебе говорю, что дрыхнет.

– Уже не сплю. Потому как вы, два мелких некроманта, способны даже столетний скелет поднять.

Тим и Том дружно хихикнули, польщенные комплиментом, а потом, на манер двух снарядов, десантировались на мой топчан.

Постелетрясение было недолгим, но выбило из меня остатки сна. А эти два партизана, уставившись на меня пытливыми взглядами, хором потребовали:

– Рассказывай!

– А то мы применим пытки.

– Какие? – мне даже стало любопытно.

– Щекотку.

– У меня протухшая медуза в банке есть

Начали они наперебой, чем заставили меня улыбнуться. И тут из–за занавески донеслось раскатистое:

– Проснулась? Иди завтракать.

Пацаны разом сникли, а я, шикнув на них, чтобы отвернулись, натянула платье и потопала в кухню на расправу. Меня не было почти двое суток. В прежние времена маменька, узнав о таком поведении, закатила бы форменную истерику с увещеваниями, что я позор рода, воспитанные леди себе такого никогда не позволяют и все в таком же духе. Родительница пренепременно предала бы меня анафеме и показательно слегла бы в постель с мигренью.