Я к тому времени уже учился во втором классе и читал сохранившиеся от отца письма. В них он больше тревожился о нас, а о себе писал бодро, даже весело и был уверен, что дойдет до Берлина. Я запомнил его выражение: "Нам не страшен серый волк".

– Слышь, Дарья, ты, часом, не помнишь, в похоронке про высотку Безымянную написано или нет?

Мама, всхлипнув, кивнула, говорить она уже не могла. Про высотку Безымянную я читал в извещении или похоронке, как оно еще называло, которое знал наизусть: "Ваш муж, старший сержант Дроздов Василий Петрович, в бою за Социалистическую Родину, верный воинской присяге, проявив геройство и мужество, был 21 марта 1943 года убит. Похоронен в районе Безымянной высоты, что ю.з. отметки 598 с. Кабрусель Ешинного р-на Ленинградской обл.".

– Упоминается, стал быть... Ох, и намучились мы с этой высоткой. То мы отобьем ее у немцев, то они у нас. Сколько за нее наших полегло, не счесть. Очень она нужна была и нам и немцам. Перекрывала она им наступление на Ленинград. А в тот день пришел приказ взять ее во что бы то ни стало. Помню, снег валил, последний мартовский. Три раза нас откидывали от высотки, будто кулаком в лицо, и каждый раз на снегу оставались лежать наши солдаты, запорошенные снегом. Тогда и Ефим, твой дядя, лег. Его скосило у Васьки на глазах. Ох, ты б видела, как он вызверился. Когда командира убила шальная пуля, он первый на себя взял командование и в четвертый раз, Дарья, он уже повел бойцов за Родину, за Сталина. Честно говоря, я как лейтенант, старший из оставшихся в живых по званию, должен был по уставу повести их на высотку, но он опередил меня, этим, выходит, спас меня. Высотку-то мы на этот раз взяли, да он сам на ней остался. Как сейчас помню, только вбежал я на высотку, вдруг слышу, как пробежало по рядам: "Дроздова убили". Я к нему...

Миша Мещанкин, как называла мужика мама, замолчал, вытер двумя пальцами нос, выпил и начал глухо чавкать. Я глядел на него широко раскрытыми глазами, с трудом сдерживая подступавший плач.

– Он на шинели лежал, живой еще. Ему осколком живот разворотило, и он, Дарья, все пытался кишки вовнутрь засунуть. Так и вижу их сейчас, красные, длинные, как черви. Я подошел к нему, присел и спрашиваю: "Вась, как же ты так? Что я твоей Дашуне с Нинуськой и Серенькой скажу?" Скосил он на меня уже незрячий глаз, хотел что-то сказать, да не смог, кровавая пена изо рта пошла. Так на моих глазах и помер. Приказал я его тут же на этой самой высотке закопать.

Он еще что-то говорил, я не слышал, потому что тонко-тонко заскулил, словно подпевал громкому рыданию мамы. Он посмотрел на нас, допил остаток водки и вдруг запел папину любимую песню "Не губите молодость, ребятушки". Мы с мамой затихли, она встряхнула головой и стала подпевать своим редким бронзовым голосом. Он у нее был какой-то особенный, какой я не слышал ни у кого. Я заслушался и стал им вторить...

Мурлыча этот мотив, я выпил водку, тошнота, как всегда, пробкой заткнула горло. Я задержал дыхание, быстро налил в стакан пива и двумя глотками проглотил. Тошнота прошла, но полегчало мне лишь после того, как я съел бутерброд и выпил еще пива.

А шеф все гудел, вернее, дудел, и это монотонное и сплошное дудуду-дудуду забивалось, словно пыль, в мои уши, нос, рот.

Боже мой, думал я, затыкая пальцами уши, что же есть во мне такое, отчего он с первого взгляда выбрал именно меня? Даже смешно сейчас вспоминать, что когда-то я смотрел с уважением на этого дезертира.

И хотя он быстро продвигал меня вверх, готовя на свое место, я при первой возможности ушел от него. Встретившись со мной через пятнадцать лет, он называл меня на вы и подобострастно заглядывал в глаза. У меня мелькнула мысль, но я ее отбросил, как отбросил, услышав о смерти Миши Мещанкина и еще одного нашего родственника, который прятался у дедушки до получения похоронки на отца. Помню я вошел в избу и увидел, как он гвоздем расковыривал рану на ноге. Увидев меня, он быстро прикрыл гвоздь другой рукой, и глаза у него были испуганные. Мне было семь лет, но я все понял и всю жизнь помнил об этом при встрече с ним.

Знал я и еще одного труса. Им оказался наш сосед. Не помню, до ухода отца на призывной пункт или после, утром по двору разнесся слух, что за Семеном Гущиным пришли. Я успел как раз во время. Его выводили из дома двое военных. У соседа был обмотаны тряпкой пальцы руки. Помню пень, на котором он отрубил себе указательный палец правой руки, которым, как все повторяли, нажимают на курок винтовки. У Семена были две дочери, ровесницы мне и Нины. Мы с ними дружили, но об их отце никогда не говорили, знали только, что с того дня о нем не было ни слуха, ни духа. И никто об этом не жалел.

Провожали отца мама и я, Нина осталась с полуторагодовалой Валей. Мы простились с ним перед воротами двора школы в Раменском, видели, как он встал в строй новобранцев, и затем бежали вдоль забора в надежде увидеть его еще раз. О том, что он мог быть последним, мы не думали, во всяком случае, я.

От отца у нас осталась одна единственная крохотная фотокарточка на паспорт. От времени и от того, что мы возили ее с собой, она потускнела, правый верхний угол был оторван вместе с частью уха и прически. В седьмом классе я дорисовал голову и подретушировал лицо. Увеличенную фотографию мама прикрепила к памятнику бабушки, чтобы можно было хоть так ходить к отцу на могилу.

Чуть позже, работая в Канаде, я на концерте Ивана Рубцова услышал отцову песню. Я пытался купить его пластинку с этой песней, но ни на одной ее не было. И до сих пор не нашел, не считая Рубашкина, исполнявшего эту песню не совсем так, какой я ее запомнил.

При первой возможности я отыскал место, где во время войны была высота Безымянная, в бою за которую погиб мой отец. В семидесятых годах вокруг нее собрали бульдозерами все кости в кучу и похоронили в одной братской могиле, а на ней поставили памятник с именами солдат, чьи документы сохранились. Нашу фамилию я и мама там не увидели. Я отвез копию похоронки в Ленинградский военкомат, и через два месяца мне сообщили, что отца вписали. Мы еще раз ездили туда специально на поезде, чтобы можно было помянуть отца по русскому обычаю.