Он попробовал получившееся варево, одобрительно кивнул «Готово», и на следующие пятнадцать минут для меня перестало существовать что-либо, кроме миски со щербатыми краями, до краев наполненной кашей. Будь моя воля, я бы в нее целиком залезла. Расправившись с порцией, я затосковала. Хотелось вылизать тарелку, но останавливало присутствие фэйри. Маменька всегда очень ругалась, когда замечала меня за этим занятием, и говорила, что делать так — страшное плебейство и бескультурье.

После завтрака затосковала еще сильнее. Надо было как-то говорить с Рэндольфом, а я не знала как.

Он прихватил котелок и открыл дверь, впустив в дом мороз и крупные снежинки. Поставил полную снега посудину снова на огонь.

— Зачем?

— Мыть посуду.

— Я помою. — Никогда в жизни этого не делала. Но занятие вроде нехитрое.

— Лучше оденься.

— Ой… — я стала совсем пунцовой, сообразив, что так и завтракала голышом, завернувшись в одеяло. Метелью последние мозги выдуло.

И вот смысл стесняться после вчерашнего? А я стеснялась. Я как-то неправильно устроена.

Рэндольф не обращал на меня внимания. Его больше волновала ерунда вроде мытья посуды, чем вопрос, как нам смотреть друг другу в глаза. Не похоже, чтобы он вообще хотел смотреть на меня. Ну правильно: он же мне ничего не обещал. Я сама захотела, так что нечего теперь ныть.

Я уползла в угол, отвернулась, натянула грязное и до сих пор сырое платье, чувствуя себя некрасивой и ненужной. Подступали слезы. Почему все так неправильно?

Фэйри заплетал косы и следил за пузырьками, медленно вскипавшими на водной глади. Опять весь отстраненный и чужой. Осколок другого мира. Что я для него?

— И что дальше? — выдавила я, садясь рядом.

— Метель продолжается. Придется провести здесь еще сутки, — вроде бы ответил, да я не о том спрашивала. Не понял или сделал вид?

Рэндольф снял котелок с огня, взял миски.

— Дай я! Ты же готовил.

Он пожал плечами, подвинулся. Я мыла миски, и слезы капали в котелок с водой. Очень трудно плакать молча.

Закончила. Встала, чтобы отнести утварь, и наткнулась на Рэндольфа.

— Элисон, в чем дело?

Как объяснить, в чем дело, когда сама не до конца понимаешь?

— Ни в чем.

— Почему ты плачешь?

— Я не плачу. Просто… — тут я не выдержала и все-таки заплакала в голос. И стоило столько терпеть?

На лице фэйри застыло сосредоточенное выражение.

— Я не понимаю.

— И не надо!

Я отвернулась от него и уползла в дальний угол — рыдать и чувствовать себя несчастной. Терри больше нет, никто меня не утешит.

Он подошел, встал за спиной, сбивая весь настрой. Когда плачешь и кто-то смотрит, всегда плачется на публику.

— Я что-то сделал не так, или у тебя просто такое настроение?

— Настроение. Уйди отсюда! Оставь меня в покое!

Он и правда ушел. Совсем. Собрался и вышел.

Следующие несколько часов я металась по дому, сходя с ума от беспокойства. Даже не плакала — слишком переживала, что Рэндольф больше не вернется или что с ним что-то случится. Чудом удержалась, чтобы не побежать искать его в метели. Когда фэйри вернулся, весь в снегу, промерзший и мокрый, сначала обняла его, а потом накинулась с упреками. Как он посмел уйти и оставить меня одну?

Потом вспомнила, что он весь промок, и потащила к огню — греться, переодеваться. Рэндольф покорно подчинялся и молчал. С лица его не сходило выражение крайнего изумления и легкой опаски. Должно быть, в эти минуты он вспоминал все слухи, что ходили о безумной Элисон Майтлтон, и думал, что некоторые из них не были досужими сплетнями.

— Элисон, что происходит? — наконец спросил он. — Что с тобой? Ты на себя непохожа.

— А с тобой что? Почему ты с утра такой? Почему ты ушел? Почему тебя так долго не было? Ты на меня обиделся, да?

Фэйри хлопал глазами под градом вопросов. Последний его и вовсе ошарашил:

— Я? На тебя?

— Я для тебя вообще хоть что-то значу? — жалобно спросила я. И зажмурилась.

Он начал смеяться. Это было невыносимо. Я зажала руками уши и метнулась в сторону двери, но он был быстрее. Секундой позже меня впечатало спиной в стену. Справа и слева руки, не сбежать.

— Дурочка, — сказал он ласково. Совсем как Терри. — Ты даже не представляешь…

А потом мы опять целовались. Рыча, вгрызались друг в друга, не в силах оторваться, в каком-то безумном, лихорадочном желании. И вместе сдирали с меня это дурацкое платье.