А потом она, обмирая от смутных предчувствий, опять вспомнила: "Уэшеми". Теперь она ясно видела образ поэта: тот играл на тере и пел высоким голосом, бившимся у него в горле и у нее в душе.

Про правду и ложь, про суету и про четырех птиц, которые умирают от обмана, улетают от обиды. Умирают только потому, что кто-то кого-то обманул... Исчезают только потому, что кто-то кого-то обидел...

А, может, это и есть то самое, тот самый высший закон и смысл? Честь и жалость, которые умирают от неправды? Совесть и верность, которые улетают от обиды?

Уэшеми, безусловно, знает... Да, Касс уверена: он знает нечто такое, чего не знает никто другой... Что-то открыто ему, что скрыто от остальных...

Но причем тут Эрида? Это не могло быть настолько примитивно, это не вязалось с ним. Ведь не мог он от безделья, от тоски, от скуки? Неужели, мог? Неужели, нельзя иначе и плоть требует своего?

А потом неожиданно пришли покой и тепло.

"Настоящая любовь спокойна и светла", - вспомнила она слова Орфея.
– Ах, прости, Орф. Ты - еще не ты. Тебе еще только предстоит стать Орфеем, а вот тогда...

И, уже засыпая, радостно подумала: неважно, что они все считают. Лон, Рамтей, бессмертие, справедливость, гармония - все это прекрасно, но не для всех приемлемо одно и то же. У каждого свои дороги. И у нее своя. Вот-вот она разберёт паутину своих путей, вот-вот догадается, куда идет и зачем.

Впрочем, одно Касс уже поняла: она, правда, не знала точно, наяву ли поняла, или это ей уже приснилось. Но, во сне или наяву - не столь важно. Важнее всего для нее, цель, причина и смысл ее существования - не вдохновлять, не бороться, не наслаждаться и не страдать, а любить. "А о любви молчать, молчать, молчать"... Вот пусть Лон и помолчит, она же будет бесконечное количество раз, на все лады повторять, петь, примерять к себе это слово. Она будет холить и лелеять свою любовь.

К Уэшеми.

Кассандра, разумеется, не собиралась подсматривать, но так уж получилось. Вышло совершенно случайно, само собой. Заметив брата, царевна почему-то не сразу решилась окликнуть его, поэтому выдавать своё присутствие теперь было неловко. Глазеть в таких ситуациях тоже, наверно, неудобно, даже, пожалуй, непристойно... Но что делать? Исчезнуть? А этого как раз очень не хотелось. Любопытство держало на месте крепко.

Она не знала Париса в детстве, разве что только из своих видений, а теперь он внезапно возник в реальности. Появился откуда-то с холмов Иды незнакомый взрослый мужчина и оказался ее братом. Нет, Кассандра не могла исчезнуть, не желала и отрыть своё присутствие: он слишком интересовал ее.

И девушка все смотрела и смотрела. Сколько прошло времени, она не знала, но чувствовала, что прячется довольно долго. Исподтишка, царевна следила за старшим братом, не отваживаясь пока открыться ни словом, ни движением.

Спектакль, который наедине с собой разыгрывал Парис, казался Кассандре трогательным и, конечно, очень смешным: охорашиваться перед зеркалом пристало гетере, но мужчине? Тем более, царевичу, пусть даже он прекрасен. Ах, как хорош собой оказался он наяву, этот украденный в первую же неделю своей жизни, найденный только сегодня брат.

Тот же довольно улыбался, разглядывая в зеркале себя, вчера еще безвестного пастуха, сегодня - обожаемого Илионом царского сына. О, каким счастьем улыбнулось ему это "сегодня", взметнув на высоту героя, победителя игр, любимца всей Трои! Парис упивался каждым моментом этого сказочного дня. Внезапная слава приводила его в восторг. А невиданная роскошь... А царские одежды... Вчерашнему пастуху определенно нравились шелковые, расшитые золотом шаровары, изящная золотая диадема... Особенно - центр, украшенный семью рубинами, которые мерцали и переливались так, будто их насчитывалось не семь, а семьсот семьдесят семь...

Новоявленный царевич прилаживал к плечам шкуру, которую сам несколько дней назад содрал с побежденного им леопарда. И с тех пор, время от времени, придавая своему лицу значительное выражение, не забывал повторять: "Этот леопард расстался со своей одеждой в честной борьбе".

Шкура прекрасного хищника символом мужества и героизма гордо красовалась на атлетическом мужском теле. Только раньше Парис связывал ее обыкновенным кожаным шнурком. Шнурок этот, подаренный нимфой Юноной, валялся сейчас в углу. Простой подарок возлюбленной пастуха уже заменен застежкой, достойной царевича. Леопардовую шкуру скрепила надменная драгоценная брошь: огромный, в виде львиной головы, лунный камень, оправленной бриллиантовой крошкой.

Парис еще раз осмотрел себя в зеркале, рассмеялся от удовольствия. Но тут же, заглянув туда поглубже, обнаружил, наконец, притаившуюся в уголке Кассандру. Принц нахмурился: сознание того, что чьи-то глаза видели его кривляния, особой радости не доставляло. Но ведь это сестра. Единственная во всей троянской толпе, кто узнал в пастухе царевича. Да и, говорят пастухи, она, бедняга, слегка не в себе... Обижаться на нее долго не подобает. А если и попытается потом рассказать, кто ей поверит!

Парис весело, как ни в чем ни бывало, обернулся. С улыбкой приблизился к царевне, обнял, легко оторвал от пола, закружил девушку в воздухе вокруг себя. Кассандра без сопротивления поддалась его веселью. Только что она боялась пошевелиться, а теперь с хохотом отдавалась теребившим ее сильным рукам. Он осторожно опустил царевну на пол, обхватил её плечи, подвел к зеркалу. Обнявшись, брат и сестра рассматривали один другого, молодые, стройные, черноглазые. Оба румяные, задорные, полные жизни, эти двое были во всем под стать друг другу.