Потанин засуетился, совсем каким-то другим стал, вроде бы от него что-то убавилось. То он бежал на кухню, то возвращался, расставлял стулья, садился за стол. Но, прислушавшись к звону посуды, снова бежал туда и приносил какую-нибудь тарелку.

На столе появилась запотевшая бутылка шампанского, хрустальные фужеры с толстыми гранеными ножками, румяный пирог, тарелки с лепесточками желтого лимона и ломтиками белоглазой колбасы.

Квартира у Потаниных просторная. В промежутках между коврами леденисто сверкают полы. Стены уставлены полированной мебелью со множеством шкафов и шкафчиков. О такой мебели мечтает моя Аля. От двери до самого угла — большой шкаф-стенка. На верхних полках мерцает позолота корешков книг, внизу — фарфор и хрусталь в застекленной горке. Два массивных мягких кресла, между ними — журнальный столик и голубой торшер на тонком стебле. В углу чугунные гири и гантели.

Со стен, со шкафов смотрела Елена Александровна. Ее портреты в золоченых рамках красовались везде. То она смотрела строго, то весело, то кокетливо. «Товарищ преподаватель!»

Виктор, заметив, что я разглядываю портреты жены, сказал:

— Леночка моя любит фотографироваться, а я это дело не особенно уважаю, правда, вот раньше… — Он загадочно улыбнулся, наклонился к шкафу, открыл нижние створки и достал оттуда толстый альбом с медной узорчатой пряжкой. Быстро полистал его и протянул мне пожелтевшую от времени фотокарточку. На ней был изображен пухлощекий, длинноносый мальчуган в большой фуражке со звездой, в широкой, вздувшейся по бокам полинявшей гимнастерке с погонами, в коротких штанишках и босиком.

— Хорош, хорош! Потанин! — произнес я, не скрывая улыбки.

— Девять лет мне было, — в ответ усмехнулся Виктор Иванович. — Вот уж тогда любил в военной форме фотографироваться, детская слабость. Интересно и то, что в деревне пацаны мне и прозвище дали «Витька-полковник».

— Выходит, ты еще с детства карьеристом стал!

— Выходит, — притворно согласился Виктор. — А это вот моя деревня в прошлом! — торжественно показал он рукой на картину, которая висела на стене возле окна. — Тамошний художник маслом писал. Теперь эту деревню не узнать, таких вросших в землю хибарок с соломенными крышами в помине нет давно. Сейчас все из камня, железом крыты. Человек всегда должен хорошо представлять, как жили его деды и прадеды. Любопытно, когда везли эту картину из деревни, в московском аэропорту милиционер у Лены и спрашивает: «Случайно, не из Третьяковки?» «Из Трофимовки», — я отвечаю. — Виктор засмеялся, смолкнув, раскатисто добавил: — Трофимовка моя, деревенька родная! — Поднявшись со стула, он пошел на кухню. — Хватит, Леночка! Давай за стол!

— Вот и всегда так, все ему побыстрей, все как-нибудь! — совсем без злости сердилась жена, разрезая большой душистый пирог.

— Сколько можно тянуть? Садись, Леночка. Все в норме, — сказал Потанин, взял кусок пирога и положил к себе на тарелку.

— Где в норме? Рубашку застегни. Полковник! Носится по стадиону под свист солдат. Господи, глядеть на тебя стыдно. Футболист! — Жена села за стол, подперев лицо белыми колоннами рук.

Виктор виновато посмотрел на жену и снова подцепил на вилку кусок пирога, донес до своей тарелки, но тут же положил на место — там уже лежал точно такой же.

— Что ты, Леночка, без этого нельзя. Пока силы есть, надо носиться. В движении — жизнь. — Виктор послушно застегнул пуговицы у ворота рубашки. Взял бутылку, покрутил ее крепкой рукой за горлышко. Пробка вылетела с легким хлопком. — Стреляет, значит, медали не зря дают, — заметил он, наклоняя бутылку к фужеру. — Давайте за встречу! Приятная встреча, ничего не скажешь! Почаще бы нам всем вместе встречаться! Верно, Лена?

Жена молча кивнула, посмотрела на меня и взяла со стола фужер.

— Вот так в жизни бывает! Разъехались все в разные стороны и… снова вместе! — со вздохом добавил Потанин.

Елена Александровна кокетливо пригубила фужер, сбив с краев тугую шипучую пену, и тихо произнесла:

— Вы уж извините, мне еще надо тетради проверить.

Встала из-за стола, заученным движением поправила прическу и пошла в другую комнату.

— Она у меня теперь детишек английскому языку учит, еще и в Доме офицеров кружок ведет на добровольных началах, как говорится. А грозная… Одно слово — преподаватель. Училищная привычка осталась, — уже шепотом протянул он. — Ты, Сергей, не обращай внимания, закусывай.

— В семье так и должно быть, Моя в этом отношении тоже такая же, тоже рядом с училищем жила.

— И Аля такая же, говоришь? — почему-то обрадовался он.

— А ты как думал?

Виктор поднялся из-за стола и включил телевизор. На экране хоккеисты азартно рубились клюшками на ледяном поле. Захлебываясь от восторга, кричал комментатор. Потанин до минимума убрал громкость и снова сел.

— Слышь, Лена, а Сергей стихи пишет! Тоже, наверное, ты запамятовала? — повернул он голову в сторону открытой двери. — Помнишь, какие поэмы он тебе закатывал?

— Нет, не помню, Виктор, — послышался ее равнодушный голос.

«Неужели и правда не помнит? Притворяется, конечно, притворяется. А зачем ей притворяться? Подумаешь, курсант, товарищ майор, серый летчик, которого выпустить самостоятельно боялись…» Мне очень хотелось, чтобы все по правде было, легче, когда все по-честному. Ну, что из того, что стихи писал ей, а она мне фотокарточку подписывала? Что из того?

— У тебя, значит, один сын? — спросил Потанин.

— Один.

— Это хорошо. И другой будет. А у нас с Леной нет детишек. Думаем из детдома взять. Правда, Лена? Я говорю, из детского дома сына возьмем.