— Я не о внешности говорю сейчас, — смутился Андрей.

— Побывав одной ногой в могиле, на всё потом смотришь несколько иначе, — Николай пожал плечами. — Ну, полно о том, отобедаем, — он указал приглашающим жестом на открытые в столовую двери.

За столом Андрей не раз ловил на себе встревоженный взгляд Рады, в котором легко угадывалась тщетно скрываемая враждебность. Зная о её низком происхождении, Ефимовский, тем не менее, был поражён её довольно хорошими манерами и вынужден был признать, что, не знай он правды, никогда бы не догадался о том, что подруга князя Куташева принадлежит к представителям вольного цыганского племени. Замечая нервозность девушки, Николай несколько раз клал свою ладонь поверх тонких пальцев цыганки и что-то тихонько говорил ей, вызывая на её устах слабую улыбку.

Андрей прощался с четой Кшесинских в самых смешанных чувствах. Радость от того, что Николай всё же жив и почти здоров, смешивалась в душе с тревогой за собственное будущее. Он так и не мог решить, как ему поступить. Утаить то, что ему открылось от всех тех, кого также, как и его самого, огорчила эта мнимая смерть, или вопреки желаниям князя Куташева, пожертвовав собственным счастьем, открыть правду. Словно чувствуя его колебания, Николай напоследок крепко обнял своего друга и шепнул ему на ухо, чтобы тот не вздумал натворить глупостей и прислушался на этот раз к доводам разума, а не требованиям чести, как бы это ни было противно его натуре.

"Поистине сам мудрый Соломон не смог бы найти верного решения", — в отчаянии размышлял Андрей, возвращаясь на свою квартиру. Разве он сумеет забыть о том, что открылось ему ныне? Как можно дальше жить с этим знанием? Ефимовский словно во сне дошёл до дома и, не раздеваясь, рухнул в кресло. Видимо, отчаяние столь явственно проступило в чертах его лица, что появившийся на пороге камердинер не решился его обеспокоить и, втянув голову в плечи, поспешил исчезнуть в тёмном коридоре. Обхватив голову руками, Андрей просидел, не меняя позы, не менее часа.

— Прохор! Каналья! Где тебя черти носят? — Наконец, очнулся от своих дум Ефимовский.

— Здесь я, барин, — взволнованный слуга тотчас явился пред светлые очи его сиятельства, — Случилось чего? Лица на вас нет, Андрей Петрович!

— Нет, ничего, — он поднялся с кресла и расстегнул шинель.

Прохор засуетился вокруг, помогая барину раздеться, принёс мягкий бархатный шлафрок и бокал подогретого вина.

— Ужинать изволите? — Угодливо поинтересовался он.

— Нет, не хочу, — отмахнулся от него Ефимовский.

Присев за письменный стол, Андрей зажёг свечи в канделябре и достал из ящика бумагу, перо и чернильницу. В одном Куташев несомненно прав: необходимо вернуться в Петербург в самом скором времени и ежели для того придётся напомнить о себе Ракитину, то, стало быть, он перешагнёт через собственную гордость и обратиться к нему за помощью.

Его сумбурные и хаотичные мысли никак не желали складываться в слова и ложиться на бумагу. Андрей злился, что не мог выдумать подходящего предлога, дабы не раскрывать истинного положения дел, ссылаться же на свои чувства к Марье Филипповне, на свою тоску по ней, он считал делом офицера недостойным. Наконец, письмо было составлено. В самых общих выражениях Ефимовский писал, что в столице у него остались некие неоконченные дела, завершить которые, находясь в Польше, он не имеет никакой возможности, а потому просит содействия Ракитина в деле его возвращения на службу в любой столичный полк.

Ответ от Сергея Филипповича ждать пришлось довольно долго. Минуло три месяца со встречи с Куташевым, Андрей уже утратил всякую надежду, как получил послание от Ракитина, в котором Серж писал, что постарался всё устроить наилучшим образом. К своему письму Ракитин прилагал Высочайший приказ о зачислении его сиятельства графа Ефимовского ротмистром в Кавалергардский полк. Однажды, по собственной воле покинув ряды кавалергардов, Андрей уже не надеялся вернуться. В другое время радость его была бы безграничной, но ныне Ефимовского занимали совершенно иные заботы.

Видимо, Ракитин и в самом деле имел весьма высоких покровителей, коли ему удалось добиться подобного назначения, хотя это и заняло немало времени. И всё же, что ни говори, а быть обязанным своим возвращением в один из самых привилегированных гвардейских полков брату Марьи Филипповны, Ефимовскому было неприятно.

Андрей велел Прохору уложить багаж и уже поутру быть готовым к отъезду в Петербург, а сам решил навестить того, кто проживал в Варшаве под именем Владека Кшесинского, дабы проститься. Он ни разу не возвращался туда с того рокового дня, когда ему открылась вся правда о "смерти" князя Куташева. К его величайшему разочарованию Николай сдержал своё обещание не задерживаться в Варшаве. Чета Кшесинских съехала с известного ему адреса, и никто не знал, где их искать ныне.

Мартовский Петербург встретил графа Ефимовского слякотью, сыростью и холодным ветром, пронизывающим до костей. Утомлённый долгой дорогой, изрядно промёрзший Ефимовский был рад оказаться в своём доме на Английской набережной, где его ждали сытный ужин и тёплая постель.

Но прежде чем вкусить маленькие радости жизни, Андрей написал записку Анненкову, в которой извещал его о своём возвращении в столицу и просил принять его на следующий день, ежели это будет удобно. Борис Александрович не стал утруждать себя ответом, а поутру явился в дом Ефимовского, нисколько не сомневаясь, что ему будет оказан самый тёплый приём. При встрече Андрей испытывал смешанные чувства. Он привык считать Анненкова другом, полагал, что между ними нет и не может быть никаких тайн и недомолвок, но, как оказалось, глубоко заблуждался в слепой преданности давней дружбе. Его всё ещё мучила обида из-за того, что ему выказали недоверие.