В ту ночь ни отцу, ни Солу не удалось добраться домой. Отец находился в своей торговой палатке на Таймс-сквер, когда электричество отключилось. Он немедленно прикрыл лавку – опустил жалюзи и запер все двери на ключ. Позднее он признался, что больше всего испугался ограбления. Брата Сола блэкаут застал в метро. Он ехал в набитом до отказа поезде. Пассажирам пришлось выйти и в темноте пробираться по путям до ближайшей станции. Тоннель был вонючим и кишел крысами.

Ту ночь мы запомнили надолго еще и потому, что все происходило очень мирно. Ни грабежей, ни мародерства не было. Люди с радостью приходили на помощь друг другу. Отрицательной цепной реакции, как в случае с энергосетями, не случилось – неприятности не приумножались, люди вели себя достойно. Особенно порадовало то, что, как говорят, через девять месяцев был замечен значительный всплеск рождаемости!

К следующему утру электросети починили. От большого блэкаута 1965 года остались лишь воспоминания, а еще опыт, который научил меня ценить простые блага цивилизации. Оказавшись на продолжительное время во тьме, начинаешь больше ценить свет. Как новообращенный христианин, я должен был все время стремиться к тому, чтобы выбраться из сумрака.

Отношения с отцом всерьез ухудшались. Его недовольство тем, что ни он сам, ни другие не могли вернуть меня в лоно иудаизма, нарастало с каждым днем. Он хотел отправить меня подальше от дома, но так, чтобы в новой ситуации я одумался. В итоге папа пошел на решительный шаг (хотя так поступали многие еврейские семьи в те годы). После того как я закончил второй курс Квинс-колледжа, он оплатил год академического отпуска и отправил меня в Израиль.

Меня такой поворот событий только обрадовал. Я мечтал оказаться на библейской земле, там, где жил Иисус и где появилась на свет, выросла и укрепилась ранняя Церковь. Кроме того, там жили мои родственники. В феврале 1967 года я сел в самолет, вылетавший в Иерусалим. Сначала я провел пару месяцев в кибуце Гат, неподалеку от места обитания филистимлян и Голиафа. А затем перебрался в Иерусалим.

В Иерусалиме жили многие мои родные как со стороны отца, так и со стороны матери. Среди них – единственная оставшаяся к тому времени в живых бабушка, мама отца, а также братья моей матери – Эйб, Моррис и Макс с семьями. Все они были ортодоксальными иудеями.

Мне, христианину, не очень хотелось постоянно жить бок о бок с ультрарелигиозными родственниками, поэтому я решил снять комнату и поселился на Вифлеемской дороге, которая соединяла новые районы Иерусалима с Вифлеемом (в то время это была территория Иордании). Дом располагался всего в нескольких сотнях метров от границы, за которой тянулась полоса «ничьей», то есть спорной, земли. А из моего окна открывалась панорама закрывавших горизонт Иорданских гор.

Мне было всего двадцать, я впервые приехал на Святую Землю и жил среди своего народа, с которым мы были связаны общим прошлым и общей судьбой. Израильтяне, с одной стороны, жили в постоянной опасности, под угрозой уничтожения и в непреходящем страхе. И в то же время они все время ждали освобождения. Как еврей, верующий во Христа, я в значительной степени чувствовал свою принадлежность к народу и разделял его надежды. И все же я был очень осторожен: христианская вера ставила меня в двусмысленное положение – я был частью народа, но стоял немного особняком. Окружающие вполне могли отказаться считать меня братом по крови и даже заклеймить позором, назвав махшумид — предатель, изменник.

Одним из наиболее сильных впечатлений от Израиля стала для меня первая встреча с бабушкой. Она показалась мне очень древней старушкой. Английского она не знала и изъяснялась только на идише и иврите. Бабушка принадлежала к общине ортодоксальных хасидов и жила в Меа-Шеарим – районе Иерусалима, где обитают наиболее консервативные иудеи. Там везде висели таблички «Фотографировать запрещается». А если какой-то незадачливый водитель заезжал сюда в шаббат, в его машину летели камни.

И вот я пришел в гости, и меня окружили двоюродные братья и другие родственники, которых я раньше никогда не видел. Выглядели они так, будто только что вышли из какого-нибудь восточноевропейского гетто. Все одеты в черное, у мужчин лица обрамлены длинными локонами-пейсами. Говорили они на идише, причем все одновременно. Они очень радовались приезду долгожданного родича – сына Исаака, и в то же время им было как-то странно и неловко оттого, что я выглядел скорее как гой [27] , чем как еврей. До них уже дошли слухи, что я интересуюсь христианством, и этот факт работал не в мою пользу. С другой стороны, я был чемпионом по шахматам, и это говорило обо мне хорошо.

Двоюродные братья переводили мне то, что говорила бабушка. Я понимал очень немногое. Мои родители намеренно не говорили со мной на идише. Они хотели, чтобы английский стал моим родным языком и чтобы я вырос настоящим американцем. Я уже упоминал, что хорошо знал на идише лишь ругательства – но бабушка их не употребляла. Правда, я уловил отдельные критические высказывания: хутцпа (какая наглость!), кокмами (это смешно!), гойска кап (буквально «гойская голова» или «чертов язычник!») и еще некоторые другие.

Встреча была чудесной и в то же время немного пугающей. Я оказался среди людей, целиком и полностью принадлежащих древней иудейской культуре. За несколько месяцев в Израиле мне довелось бывать на нескольких субботних обедах у дяди Эйба и повстречать братьев с материнской стороны. Они тоже были иудеями-ортодоксами, но все же менее радикальными, чем родственники с отцовской стороны.

Через четыре месяца после моего приезда в Израиль над страной стали собираться грозовые тучи. Политический климат заметно ухудшился – воинственные соседи, арабские страны, явно готовились вступить в открытый вооруженный конфликт с еврейским государством. Первым на тропу войны встал Египет и начал подтягивать армейские подразделения, расположенные на Синайском полуострове, к израильской границе.