Разумеется, Шму было строжайше запрещено залезать в сад, особенно в одиночку, мать боялась, что там, того и гляди, заведется какая-нибудь хищная рыба, но тем лишь больше разогревала любопытство Шму. Изобразив из старой фетровой шляпы колониальный шлем и подвязав подол платья, Шму часами ползала под кустарником, представляя себя охотником, выслеживающим удивительно редкого голубого нарвала или первооткрывателем, попавшим на необитаемый остров. А когда игра надоедала, из обрывков водорослей можно было вить гнезда для бездомных рыбешек или искать ракушки фороминифер, похожих на диковинные драгоценные камни.

Пусть отец жаловался, что остров фон Шмайлензингеров, а вместе с ним и замок, становится меньше день ото дня, Шму доподлинно знала, что тот таит в себе бесконечное количество удивительных открытий и возможностей для игр, пусть даже играть приходилось в одиночестве. Можно было спуститься в подвал и забраться в одну из огромных бочек из-под сидра, которые тлели там годами, воображая себя в пузатом батискафе, медленно опускающемся в удивительные и жуткие чертоги Марева. Можно было украдкой стащить у замерших в вечной стойке «смирно» боевых големов тяжелую рапиру и махать ею, пока не заболит рука, представляя, будто ведешь бой с самым опасным пиратом северного полушария посреди раскачивающейся палубы. Можно было забраться на самый верх сигнальной башни и ловить руками скользящий меж пальцев ветер, дурашливый и игривый, как молодой судак…

Но именно сад фон Шмайлензингеров таил в себе больше всего открытий. Может, потому Шму не сразу услышала, как хлопнула входная дверь, а услышав, замерла камнем прямо за кустом лагаросифона. В фамильном замке жило не так мало людей, но единственный звук она всегда выделяла из прочих, не путая его с другими – размеренный негромкий стук отцовских шагов.

Отец редко выходил в сад, он терпеть не мог наблюдать за признаками одичания, которые завоевывали себе то один уголок замка, то другой. Но если обветшавшие половицы и скрипучие лестницы еще можно было чинить и надраивать воском, изгоняя, пусть и на время, призрак запустения, фамильный сад фон Шмайлензингеров, один раз избавившись от контроля садовника, уже не давал привести себя в надлежащий вид, словно нарочно разбрасывая во все стороны густые лианы водорослей.

В этот день отец вообще вел себя непривычно. На час раньше вышел из своего кабинета, хотя всегда сидел за бумагами до трех часов. Выпил не две, а три рюмки хереса за обедом. Непривычно долго повязывал галстук, собираясь на прогулку, и даже не отчитал рассеянного мальчишку, который забыл закрыть окна в восточном крыле, из-за чего во все залы с ветром залетел планктон. Поэтому Шму даже толком не удивилась, услышав отцовские шаги в саду, лишь юркнула за пучок густого волнистого кринума. Был бы отец наблюдательнее, он бы, конечно, ее заметил, хотя бы по тому, как метнулись во все стороны перепуганные садовые рыбешки. Но он был слишком поглощен своими мыслями – забыв про дымящуюся в руке сигару, смотрел куда-то сквозь нечищеное оконное стекло. Шму украдкой тоже посмотрела туда, но не обнаружила ничего кроме скучного киселя из неба и облаков. По мнению Шму, смотреть в такое скучное небо было не интереснее, чем в испачканную тарелку, но отец стоял неподвижно и все смотрел, смотрел… Пока дверь зимнего сада не хлопнула еще раз и по дорожке не простучали шаги матери.

В отличие от шагов отца, негромких, но размеренных, они были быстрыми, сбивающимися, резкими. Шму, сама не понимая отчего, напряглась в своем укрытии, не обращая внимания на щекочущий нос ус кринума.

– Беренгар! Они… Они уже летят?

Шму удивилась. Ее мать, баронесса фон Шмайлензингер, несмотря на относительно молодой возраст, часто выглядела человеком уже ушедшей эпохи, как толстопузый галеон на фоне современных хищных фрегатов, это сходство усиливалось ее тяжелыми люкзоровыми [133] юбками и старомодными прическами. Баронесса фон Шмайлензингер не пила кофе, находя эту привычку простонародной, не ездила верхом и никогда не называла мужа по имени. Были у нее и другие причудливые привычки, но сейчас она выглядела столь напряженной и взволнованной, что Шму лишь плотнее сомкнула губы, чтоб не выдать себя.

– Беренгар! Что же ты молчишь?

Услышав ее голос, барон фон Шмайлензингер дернул плечом.

– Какой ветер тебе это наплел?

– Отвечай. Они уже летят за ней, не так ли?

Шму видела, как скривилось лицо ее отца в оконном отражении.

– Пристанут завтра в полдень, если будет попутный ветер.

– Чтобы забрать твою дочь, - тихо и отчетливо произнесла баронесса, - Которую ты собственноручно им отдашь.

Отец никогда не повышал голоса. Последний из рода фон Шмайлензингеров, он гордился своей сдержанностью и, даже распекая прислугу, не унижался до резкости. Всегда спокойный, вежливый до холодности, он напоминал Шму мраморные статуи из числа тех, что поддерживали балконы замка. Но те хотя бы не замечали Шму по простой и объяснимой причине – мраморные истуканы были лишены глаз. У отца были, но, подобно навигационным приборам, они казались ей непонятными и сложными в устройстве. Каждый раз, когда эти глаза натыкались на маленькую Шму, играющую со своими золотыми рыбками или вышивающую на пяльцах, они поспешно обращались в другую сторону.

– Да, - спокойно сказал он, не меняя позы, - Сестрам Пустоты не нужны подростки, они предпочитают детей. И будь благоразумна, Этель. Ты смотришь на меня так, словно я собираюсь скормить ее пираньям!

– Лучше пираньям, чем Сестрам Пустоты!

– Драматизируешь, - устало поморщился он, потирая тонким пальцем висок, - Не съедят же они ее… Про Сестер ходит много жутких историй, но в одном могу заверить тебя со всей серьезностью – они не каннибалы.

– Они убийцы, - тихо, но очень четко сказала баронесса, глядя на супруга с каким-то непонятным Шму выражением на лице, - Секта безумных фанатичных убийц. И ты собираешься отдать им собственную дочь, которой нет и десяти. Чтоб они вырастили из нее чудовище.

– Этель…

– Да! Чудовище! Бездумный механизм, несущий только боль и смерть. Видит Роза, я никогда не лезла в твои дела, Беренгар, но я знаю, кто такие Сестры Пустоты. И что они делают с детьми.

– Ей придется пройти через обучение, это верно, таков заведенный порядок и…

– Обучение? – голос баронессы наполнился горькой язвительностью, - Так ты это называешь? Обучение? Надеюсь, собственную совесть у тебя получается обманывать лучше, чем держателей твоих векселей. Мы оба знаем, что это убийство. Сестры подвергнут ее жестоким магическим ритуалам, которые запрещены в Унии. Вытравят из нее все, что есть – память, чувства, душу… Превратят ее из ребенка в бездумную машину для уничтожения. Обучение! А ты говоришь об этом так, словно отсылаешь ее куда-нибудь в Аретьюзу, в школу для юных дам!