– Наконец, соизволил уделить мне время?
– произнес строгий, обиженный голос.
– Благодарю, Валерий, очень любезно с твоей стороны.

– Мам, прости, столько навалилось.

– Наслышана, - еще суше сказала мать.
– И хотела дождаться твоих объяснений. Пока ко мне не пришел следователь...

Валерий запустил руку в волосы, выдохнул, но воздух застрял где-то посреди гортани.

– Что они хотели от тебя?

– Твое местоположение.

– Видишь, хорошо, что ты не в курсе, где я. Ты ведь не любишь лгать. Я в Из...

– Не говори, - оборвала она.
– Иначе мне придется лгать, когда полиция пожалует снова. С меня достаточно моральных мук от того, что ты натворил... Я не знаю, как мне теперь смотреть в глаза людям, коллегам, студентам. Чему я их научу, если тебя не воспитала?! Ты никогда, слышишь, никогда не думал о том, что твои поступки бьют по близким - если камень бросишь в воду, круги расходятся долго. Одним сегодняшним днем ты перечеркнул мою карьеру как преподавателя, мою жизнь... Сколько я краснела от твоих выходок, от высказываний в прессе, отшучиваясь от коллег, которые давно прозвали тебя «анфан террибль1», от твоей торговли, от пошлой рекламы твоей проклятой компании...

– Можешь выдохнуть, я ее продал, - буркнул Валерий.

– А что прикажешь мне делать, если сегодня в университете ко мне подходит декан и показывает планшет с вопросом: а это про вашего сына? А там - мошенничество, уголовное преследование, федеральный розыск! Господь всемогущий, как же мне стыдно!

– Мама, это же подстава, - разозлился Валерий.
– Все, что ты можешь прочитать в интернете, не правда! Бизнес...

– Подстава - ты и выражаешься, как преступник! Будь проклят твой бизнес!

– Уже проклят. Разрушен. Его просто нет. И всё же жить безбедно тебе нравилось.

Мать замолчала. И Валерий тоже, слушая ее дыхание и представляя, как она ходит по гостиной, мимо шкафов, забитых шедеврами литературы, фикусов и вытертого бабушкиного кресла, высокая и строгая, волосы затянуты в тугой узел, губы поджаты, щеки покраснели, садится на краешек дивана, который он купил, утыкается взглядом в мебель, заказанную за его деньги, в стены, покрытые венецианской штукатуркой, которые он оплатил, и ненавидит его и всё, что вокруг. Перестарался.

– Мама, я - не идеальный сын, но я не настолько плох. Пожалуйста, не верь лжи и фальсификациям, - прервал молчание Валерий, не уверенный, услышит ли она его или замкнется на стыде и повергнутой вере в вечные принципы.

– А какова твоя грань? Каков лимит гнусности?
– надломленным голосом произнесла она.
– Кто плох? Я совсем не знаю тебя, оказывается. Это похищение... Эта несчастная девушка...

– Не было похищения!

– Не лги хоть сейчас! Я думала, что когда говорила тебе, маленькому: не надо наступать на побеленный поребрик не потому, что тебя осудят и поругают, а затем, чтобы в душе пятен не оставалось, ты запомнишь. Поймешь, что жить надо набело. Увы, гены проходимца оказались сильнее... Они всегда были сильнее, только я не хотела видеть. А меня заставили сегодня! Заставили увидеть, что мой сын - чудовище!
– ее голос зазвенел визгливыми нотками, какие она, забывая о педагогичности, могла себе позволить, лишь когда была оскорблена или возмущена до крайней степени.
– Следователь показал мне видео из твоего дома. Я знаю, мне пришлось видеть то, что ты делал с той девушкой! Ты... ты...

У нее перехватило дыхание на самой высокой ноте, а Валерий остолбенел: как они посмели показать это матери?! Какое у них было право?! Захотелось, чтобы море вздыбилось многометровым цунами и слизало его и весь этот отвратительный пляж к чертям.

– ... я - долбанный извращенец, - закончил он фразу.
– Вот так я занимаюсь сексом. Но я не похищал ее. Она... моя девушка, мы живем вместе, прямо сейчас, - внезапно для себя солгал Черкасов.

– Я знала, что деньги дают вседозволенность, развращают, но чтобы настолько... Деньги убили в том, кто рисовал мне детские открытки без повода, всё человеческое. Я больше не знаю, кто ты.

– Мама, нет!

– Если ты до сих мучаешь ту девушку, отпусти ее, - устало сказала мать.
– Опомнись. Сдайся полиции. О Боге вспомни. И, возможно, когда-нибудь мне не так будет неприятно, когда ты назовешь меня мамой... До тех пор - прощай. В дверь звонят. Это скорая.

Короткие гудки оглушили Валерия, как гром среди ясного неба. Она отказалась от него?! Родная мать? Что-то ударило больно в грудь, и непонимающими глазами Черкасов увидел отскочивший от него мячик - такой же, какой был у него в детстве, с мишками Гамми. Курчавый мальчонка скорчил испуганную рожицу и вприпрыжку побежал за мячом, за ним такая же кудрявая, смуглая мать, еще молодая, может, чуть старше Вари. Она отчитывала на идише проказника, который уже поймал игрушку и виновато смотрел на родительницу, хлопая длиннющими ресницами. Мать... мать... как она могла так?

Ветер донес до Черкасова морские брызги. И только сейчас до него дошло: скорая? Для нее? Конечно, у матери гипертония... Валерий растерянно обвел глазами набережную, не понимая, куда бежать, что делать. Сердце оцепенело. И внезапно поразила убийственной простотой мысль: если бы он не пожалел денег Шиманскому, ничего бы не случилось: он бы, наверное, не встретился с Варей, ему бы не понадобился свидетель, не требовалось бы бежать, как крысе с тонущего судна, мать не страдала бы... Но ей нужна помощь. На ум пришел Айболит. Онемевшими кончиками пальцев Черкасов набрал доктора. Тот долго не поднимал трубку. Наконец, поникшим, осторожным голосом сказал, будто выглянул из-за угла: