Во сне я снова слышала голос Ниэллина, смотрела ему в глаза. Меня опять охватывали странные, смятенные чувства — радость пополам с тревогой, веселье вместе со щемящей грустью, влечение и смущение… Во сне я знала имя этому смятению. Но не смела назвать его.

Проснувшись, я опомнилась. Что на меня нашло? Не иначе, меня взбудоражила музыка! Между мною и Ниэллином нет ничего, кроме давней дружбы. Вчера он просто залечил мне руку, а заодно похвастался новыми умениями. И что странного в том, что ему захотелось спеть? Дома он не выпускал лютни из рук, а в походе все время занят. Вот он и ухватился за редкий случай, когда ему не пришлось весь вечер возиться с болезными.

От этого рассуждения мне почему-то стало грустно, хоть суета сборов и приглушила грусть. Ниэллин тоже выглядел понурым и как будто избегал встречаться со мной глазами. Правда, подавая мне сумку, он помедлил, прежде чем помочь надеть ее, а потом очень старательно расправил лямки у меня на плечах. Но, когда я обернулась поблагодарить его, он уже помогал Арквенэн.

Нет, мне показалось, что он относится ко мне по-особенному. Тогда бы он сказал мне об этом…

В тот день переход оказался особенно трудным. Гористый берег был весь изрезан оврагами, расщелинами, заливами, которые приходилось подолгу обходить. Вдобавок нас упорно поливал дождь, на осыпях камни выворачивались из-под ног, а заросли стланника были особенно цепкими и колючими. Наши мужчины как всегда помогали нам — оберегали на опасных склонах, поддерживали на спусках, подсаживали на подъемах. И все равно мы с Арквенэн измучились, как в первые дни похода. Звезды прошли уже полкруга, когда мы вышли на край высокого обрыва. Под ним в сушу далеко вдавался узкий залив. На той стороне его расстилались пологие, чуть всхолмленные, окутанные туманом вересковые пустоши.

Путь наш лежал туда, и хорошо — место казалось подходящим для ночлега, а в заливе могли укрыться корабли. Правда, они были далеко от берега, и нам пришлось двинуться в обход пешком.

Прошло изрядно времени, прежде чем я почувствовала, как в запах моря вплелся медовый аромат вереска, а камни под ногами сменились мягким, пружинистым растительным ковром. Корабли тоже вошли в залив, некоторые из Первого Дома уже высадились на берег.

Наконец можно было остановиться, сбросить поклажу, разжечь огонь. Я стала озираться, прикидывая, где бы собрать хвороста для костра…

Вдруг сквозь меня словно прошла мощная, плотная волна. Воздух дрогнул от неслышного грома. Раздались возгласы испуга и изумления — и тут же смолкли.

Угас даже шелест ветра, даже вечный плеск волн. Наступила мертвая тишина.

Я медленно обернулась.

По ту сторону залива, на утесе, с которого мы недавно спустились, воздвигся исполин в тяжелых ниспадающих одеждах. От него исходила безмерная, бесстрастная сила. Тучи над ним разошлись, звездный свет упал на суровые черты — и глаза его засияли, как холодное серебро.

Тогда я узнала его. Это был Владыка Мандос.

Владыка высился над нами, подобно гранитной скале, недвижно и неколебимо. Он не выказывал гнева, однако самый воздух, казалось, сгустился и дрожал вокруг него. Его голос обрушился на нас обвалом:

— Стойте и внемлите, нолдор!

Меня объял невыносимый ужас — как при Затмении, когда мы в одночасье погрузились во тьму. Пошатнувшись, я вцепилась в руку Тиндала. Арквенэн ухватилась за меня, Ниэллин с Алассарэ встали у нас за спиной… Мы сбились вместе, как будто готовились снова встретить ураган, а не выслушать речь Владыки.

Он заговорил. Могучий звук его голоса разнесся от земли до неба, заполнил все мое существо. Но в страхе я поначалу едва разбирала отдельные слова: «скитания», «гибель», «предательство», «братоубийство». Вправду ли он произнес их или то были подсказки неспокойной совести?

Потом слух мой прояснился. Услышанное врезалось в память, как руны врезаются в камень под рукою ваятеля:

— …те же из вас, кто не остановится и не обратится за судом и прощением Валар, сполна испытают свой рок. Бессчетные слезы прольете вы, и Валар оградят от вас Валинор, и исторгнут вас, и даже эхо ваших рыданий не перейдет горы. На Западе ли, на Востоке гнев Валар настигнет Дом Феанаро и тех, кто последует за ним. Клятва поведет их и предаст, и отнимет сокровище, которое клялись они добыть. Все, начатое добром, обернется худом, ибо родич предаст родича и будет страшиться предательства. Навечно останутся они Изгнанниками.

Беззаконно пролили вы кровь сородичей, запятнав землю Амана. Кровь требует крови. Вне Амана будете вы в тени Смерти влачить свою участь. Эру не назначил вам умирать в пределах Эа, и не одолеет вас ни болезнь, ни телесная немощь. Но вы можете быть сражены, и сражены будете — оружием, муками, скорбью. В Мандос явятся ваши бездомные души. Долго им обретаться там, тоскуя по телам, но не сыскать жалости, пусть даже все убиенные будут просить о них. Тех же, кто выстоит в Серединных Землях и не придет в Мандос, истощит и изнурит великое бремя мира. Печальными тенями покажутся они юному народу, что явится следом. Таково слово Валар.

Речь Судии поразила нас точно громом, придавила безмерной тяжестью, едва не вмяла в землю. Когда он умолк, мы не в силах были издать ни стона, ни звука. В безмолвии смотрели мы, как серебристый туман окутывает устрашающую фигуру… а когда он рассеялся, утес был пуст. Владыка покинул нас.

Первым опомнился Феанаро.

— Ага! — вскричал он. Он стоял на палубе своего корабля; взоры всех обратились к нему. — Вот оно, милосердие Валар! Они лишили нас благословения, наложили проклятие! И за что? За то лишь, что мы поступили как должно и твердо держимся своего пути!