– Вы лечите этих детей какое-то время, доктор?

– В большинстве случаев – да. В среднем я лечу ребенка три или четыре года.

Хороший ответ. Это указывало присяжным, что Дженет не только знала, о чем говорит, после наблюдения над пострадавшими детьми, но что таким детям требовалось длительное лечение, чтобы восстановиться после сексуального насилия.

– Вы достигаете успеха в процессе лечения?

Она печально улыбнулась.

– Трудно однозначно ответить. Мы, то есть я и дети, достигаем определенных успехов. Я помогаю им сопоставлять то, что с ними произошло, с тем, как они это переживают. Часто, когда они прощаются со мной, я чувствую, что они достаточно окрепли, чтобы стать счастливыми, или, по крайней мере, у них появился шанс наравне с другими. Но научная литература утверждает, что последствия сексуального насилия сказываются на детях многими годами позже, иногда спустя десятилетия. Так что я не могу применить слово "излечение".

Я помолчал, как будто пытался примириться с этой несправедливостью.

– И какие последствия могут напомнить о себе через много лет? – спросил я.

Дженет снова помедлила, обдумывая ответ. Она со всей серьезностью отнеслась к моему совету. Она выглядела одновременно профессионалом и положительным человеком. Но на этот раз ее пауза дала Элиоту возможность вмешаться.

– Протестую, ваша честь. Это неуместно. В этом деле объявлен только один пострадавший. Выводы из наблюдений над другими детьми здесь не к месту.

Я тоже готовился встать, но судья Хернандес сказал:

– Протест принят, – прежде чем я успел отодвинуть стул.

– Тогда давайте поговорим о Томми Олгрене, – сказал я. – Вы лечили его, доктор?

– Да, но только последние два месяца, с тех пор как он рассказал, что с ним произошло.

– Вы достаточно разговаривали с ним, чтобы составить профессиональное мнение?

– О да, – сказала Дженет. Осторожно. И в то же время эмоционально.

– Он говорил вам, что с ним произошло?

– Да.

– Вы можете описать его психологическое состояние?

– Да.

– Он действительно пострадал?

– Определенно. – Дженет посмотрела на меня, она не хотела продолжать, но, когда я слегка кивнул головой, быстро проговорила, обращаясь к присяжным: – Томми Олгрену десять лет. Мне приходилось напоминать себе об этом, пока я лечила его, потому, что он кажется гораздо более зрелым. Он ведет себя как маленький мужчина. Томми подражает насильнику, который, должно быть, человек несколько…

Она повернулась и в упор посмотрела на Остина, который ответил ей таким взглядом, будто его утомил малозанимательный фильм и ему больше хотелось выйти в фойе и купить попкорн.

– Протестую, – раздраженно сказал Элиот. – Трудно поверить, что доктор Маклэрен может нарисовать чей-то портрет, судя по наблюдениям за кем-то другим.

– Выводы в компетенции суда, ваша честь, – быстро вмешался я в надежде, что смогу подтолкнуть судью к решению в мою пользу.

– Если только это не вопрос закона, – сказал Элиот. – Доктор обладает квалификацией именно детского психолога.

– Протест принят, – лаконично сказал судья.

– Так что насчет Томми, доктор? – спросил я.

Она оторвала взгляд от Остина, сжала губы.

– Иногда, – медленно начала она, затем продолжила со все возрастающим убеждением, – ребенок попадает ко мне начисто опустошенным. Нам приходится начинать с нуля, чтобы сформировать новую личность. Ребенок так глубоко уходит в себя, что ничего другого не остается. Известны случаи, когда подвергшийся насилию ребенок становится совсем другим, например более агрессивным. В его поведении появляются какие-то странности.

Я посмотрел на Элиота, который внимательно разглядывал свидетельницу и не думал расслабляться. Я нахмурился и попытался поставить себя на место Элиота. Почему он не протестовал?

– Случай с Томми самый сложный во многих смыслах, – продолжала Дженет. Она обращалась прямо к присяжным, и они с увлечением следили за ней. Потому что на первый взгляд он не кажется ущербным. Но я обнаружила, что его зрелость – это тонкая скорлупа, за которой скрывается ранимая личность. Стоит надтреснуть эту скорлупу, задать ему вопрос о выборе правильного поведения, как наталкиваешься на очень, очень маленького мальчика, который не имеет представления, как себя вести. Он не ребенок, но и не взрослый. Томми десять лет, он скоро станет подростком. Но он не готов. Он безнадежно испорчен в плане секса, безусловно, но проблема еще глубже. Он просто пытается справиться с этим, и не очень успешно. Например, у него нет друзей. Он отделился от тех, с кем дружил, потому что ему трудно держаться с ними на равных. Он не знает, что такое норма. Это очень одинокий, очень несчастный маленький мальчик.

Я не кивал в знак согласия.

– Похоже на то, доктор, что вы описываете обыкновенного мальчика, который стоит на пороге пубертатного периода. Разве нормальные дети не чувствуют себя дискомфортно в таком возрасте?

Она убежденно покачала головой.

– Не до такой степени. Нормальные дети, мы их называем нетравмированными, знают, где они могут быть самими собой. Школа может пугать их, но они чувствуют себя хорошо в семье. Или с друзьями. Или им нравится школа, и они чувствуют себя там спокойно. Или в церкви, или со мной, часто со мной. Но у Томми нет такого места. У него нет "себя". Он надевает маску в любом окружении, внутренне же он просто напуган до смерти. Он меня очень беспокоит.