А бывало так, что Вам сразу отказывали в интервью, и Вы жалеете об этом?

М. Б.: Отказал Кебич, и я жалею, конечно же. Я бы у него спросила, зачем в 1994 году, накануне дня голосования в первом туре президентских выборов, на телевидении вместо ожидаемого футбола поставили длиннющий сюжет о том, как он по церкви ходит. Я помню, все были возмущены. Люди ждали футбол, а тут это… Это грубая ошибка имиджмейкера, если таковой был. Отказал Иван Шамякин – посмеялся в ответ на предложение пообщаться и сказал, что лучше останется моим читателем, чем подопытным. Тоже жаль. Я бы его расспросила про то, как ему жилось в условиях соцреализма. Мне его книги нравятся. Они действительно реалистичны. Хоть и пропитаны (в духе времени) фразочками про Славу КПСС и ее благородную роль. Это (про КПСС) все понятно – я бы его не упрекала. Недавно, оказавшись в своей деревне без телевизора и интернета, я с удовольствием перечитала найденные в сарае «Атланты и Карыятыды». Это точный срез времени. Очень интересно было узнать: как писалось в то время? И почему сейчас не пишется писателям? Давно ж не пишут!

Отказал мне и Василь Быков. Это было после скандального съезда белорусских писателей, на котором переизбирали Некляева. Противоборствующие писательские стороны ждали послания Быкова (он был на тот момент в Чехии). И «наши» и «ваши» ждали факса – слово Быкова как благословение. Кто его озвучит, тот и помазанник! Я хотела спросить, знает ли писатель о том, что на родине за его имя (в тот момент) уже идет чуть ли не борьба – его имя уже как печать, как флаг, как икона – кого благословит, тот и на коне. Что он об этом думает? Нужен отечеству такой пророк? Что-то в этом роде я ему написала. Из пражской редакции «Свободы» ему мою просьбу передали, но он не захотел со мной говорить про это. Сейчас я не жалею, потому что тогда его уже не надо было трогать. Никакими вопросами. Я непременно пожалела бы об этом разговоре. Кто я и кто он? Титенков [Иван Иванович работал управляющим делами президента Республики Беларусь с 1994 по 1999-й годы] еще отказался (с воплями) – ну тут без комментариев. Жаль, конечно, – такой персонаж. А совсем недавно меня вытурил Шушкевич. Тоже не жалею. Случилось так. Накануне 20-летия развала СССР с ним хотели записать интервью журналисты с телеканала «Russia Today». Не могли дозвониться. Вышли на меня. Я его нашла: так, мол, и так. Он согласился, назначил время. Я привела ребят к нему домой и осталась со съемочной группой – решила заодно и сама сделать с ним интервью. Пока он разговаривал с российскими журналистами, мы на кухне с его женой пили чай. Ирина мне нарассказывала столько интересного! Я чуть с ума не сошла от горя, что у меня диктофон не включен! Но не извлекать же аппаратуру посреди задушевной беседы! Часа через два, когда телевизионщики закончили, Шушкевич появился в дверях кухни «по мою душу». «Ну что, Станислав Станиславович, – начала я, – мне Ваша жена столько рассказала, что я уже могу писать материал!» Я пошутила. Глупо и неосторожно. И он изменился в лице. Ему не понравилось, что мы с его женой не просто пили чай, а судачили. Я ляпнула совершеннейшую дурь, мне не нужно было ничего говорить. Нужно было потом аккуратно использовать сказанное Ириной в разговоре с ним. Шушкевич, еле сдерживаясь, все же повел меня в кабинет. Для затравки я задала свой любимый совершенно банальный вопрос: «Вы только раз рассказывали про Советский Союз и его кончину, но скажите, о чем Вы думали в тот момент?» И он взвился: «Что ты задаешь дебильные вопросы?! Сколько можно?! Или ты задаешь нормальные вопросы, или уходишь!» Я уже видела, что разговора не выйдет. Встала: «Ну, как хотите». И пошла в прихожую. Было заметно, что он растерялся. Но не остановил. И я ушла. Остался очень неприятный осадок. Из-за того, что не смогла «вырулить» разговор. Не захотела почему-то. Может, из-за того, что совершила грубую ошибку. Это был просто непрофессионализм.

Какая-нибудь из Ваших работ дает ощущение успеха, удовлетворенности от профессии?

М. Б.: Нет. Поскольку успеха нет. А удовлетворенность связана с тем, что я какое-то время была счастлива в «Автозаводце», и потом в «Свободных новостях» делала то, что нравилось мне и большому количеству людей. В те годы в «СН» у меня не было выходных, наверное, несколько лет. Из-за того, что я трепло – всегда было много работы с переписыванием текста с диктофона. Поскольку капуха (несобранный очень человек), я не быстро пишу (я не смогла бы быть репортером никогда). Я тратила день, допустим, четверг, когда выходила газета, на сбор информации о новом герое. Люди, скажу я вам, такие сплетники! Особенно когда им скажешь: «Я своих информаторов не выдаю» (и не выдавала). Они по секрету такие подробности расскажут! В пятницу перед интервью я нервничала. Я всегда нервничаю, когда иду на интервью, – а вдруг не получится разговор? Что тогда писать? Когда не волновалась – всегда хуже получалось. Но как только переступала порог, волнение испарялось, начиналось самое интересное. Уходила всегда опустошенной – ничего делать не могла, да и возвращалась я частенько к ночи. В субботу текст начинаешь снимать, в воскресенье заканчиваешь, в понедельник пишешь черновое, во вторник вычитываешь и дописываешь, в среду приходишь, сдаешь материал в корректуру, а в четверг рубрика выходит в газете. И все начинается опять.

После закрытия в 2002-м «Свободных новостей» как складывалась Ваша профессиональная судьба?

М. Б.: Месяц я была в Москве. В начале 2003-го вернулась в Минск и случайно встретила Федуту. Он спрашивает: «А что это Вы Павлу Изотовичу не позвоните? Он Вас искал». Я ответила что-то вроде «я не такая, я жду трамвая». Федута говорит: «А что, у Вас есть другие предложения?» А у меня накануне был разговор с Середичем. Мы увиделись на похоронах Мулявина, договорились встретиться в редакции, поговорить насчет работы. Я пришла к нему. Он спрашивает: «У тебя ж дома есть компьютер, мобильный телефон?» – «Есть». – «О, хорошо, значит, тебе можно в офисе не сидеть». Я бы и рада. Но потом выяснилось, что предположительных заработков как раз хватит на оплату услуг интернета и мобильного телефона. Когда мне после этого говорили сквозь зубы: «Ты в «Советской Белоруссии» работаешь…», я с легкостью отвечала: «Да, я там работаю, и мне не стыдно ни за одно слово».

Была ли для Вас работа в «Советской Белоруссии» связана с тяжелым моральным выбором?

М. Б.: Нет. Мне было ясно, что другой работы я не найду. Я не репортер. А газет и журналов у нас – кот наплакал. Работать за 3 копейки, чтобы, как мне говорили, «поддержать оппозицию», – недостойно и противно. Были случаи, когда репортерам вместо обещанного гонорара в оплату предлагали бутылку – лишь бы отвязаться. Я не хочу называть фамилии, но такое было. Ладно бы хоть писать предлагали что-то интересное, бог бы с ними, с копейками. Нашла бы подработку. Я бы и сейчас интересное делала. А так – и говорить не о чем. Я благодарна Якубовичу уже за то, что он позвал, дал работу и возможность сохранить лицо. Все, что связано с коллективом газеты, оставило в целом приятные впечатления. Там все построено на принципе кнута и пряника, но к этому просто надо привыкнуть. Мне обижаться вообще грешно. Я писала «общество», хотя к отделу с таким названием не имела никакого отношения. Почти год я работала вообще без начальника отдела – тексты шли напрямую к заместителю Якубовича, который ничего практически не правил. Кое-кого это очень раздражало, и тогда меня приписали к отделу писем, но и там завотдела мои тексты просто просматривал, чтобы его не упрекнули в том, что он не в курсе написанного. Якубович позволил мне сделать новую рубрику – и она по меркам газеты отличалась заметной вольностью. Тогдашний министр культуры Леонид Гуляко даже проверял у меня удостоверение: такие вопросы, как задавала ему я, не может задавать сотрудник «СБ»! В общем, я никогда не стану плохо отзываться о Якубовиче. Я точно знаю: к нему пообщаться ходят многие так называемые оппозиционные журналисты. Это человек, который сделал свой выбор. И открыто об этом заявил. Мы можем относиться к нему как угодно, но это его выбор, который, тем не менее, не помешал ему в моем случае быть честным. Когда я пришла к нему и стала бормотать что-то про то, что, мол, как я после «Свободных новостей» буду писать в «Советскую Белоруссию» – потом не отмоюсь и прочее, он сказал: «Ты свое имя не замажешь. И не будешь волноваться по поводу того, что работаешь в «СБ». И ты не испачкаешься здесь – я обещаю». Это цитата. И он свое слово сдержал.

Если вернуться к 1990-м, кто из журналистов, по-Вашему, олицетворяет дух того времени?

М. Б.: Класковский умница большая, Маслюкова, Федута тоже прекрасные журналисты. Те, кто писал в «Имени». Не все, конечно. Само издание было безумно талантливое, необычное, прекрасные рисунки, идеи, все замечательно. Для меня атмосфера 1990-х связана с именами Мартиновича, Шеремета, Халезина, Саенко, Калинкиной, Шапрана, той же Халип. Журналисты «БДГ», многие фамилии я подзабыла. Игорь Карней великолепно писал и пишет. Саша Старикевич, который когда-то слыл личным врагом Данилова, госсекретаря по национальной безопасности при Кебиче. Кстати, у Саши в иных условиях могло бы быть вообще блестящее будущее, потому что он очень ярко начинал. Томкович вообще меня поражал: он буквально надиктовывал наборщице чистый текст – сразу из головы! 90-е ассоциируются у меня с «Белорусским рынком» и прекрасными журналистами, работающими там. Это люди, с которыми хотелось тягаться. Наверняка кого-то забыла назвать.

А себя куда Вы ставите в этом ряду?

М. Б.: Как-то в чешском посольстве был прием: я стояла с Людмилой Грязновой из «Хартии-97» и к нам подошла Ира Красовская. Грязнова ее спрашивает: «Ты Марину Беляцкую знаешь?» «Знаю», – отвечает она, губы поджавши. Хотя я ни про нее, ни про ее мужа ни слова никогда не написала. Мы разговорились и долго простояли с бокалами, обсуждая какие-то бабские темы. В конце концов Красовская говорит: «Слушай, а ты хороший человек. Но почитаешь твои интервью, кажется – стерва». И Федута одному московскому журналисту представил меня как «известную стерву белорусской журналистики». Потом, правда, Александр Иосифович отшучивался: говорил, что это был комплимент.

А для Вас это комплимент?

М. Б.: Знаем мы эти Федутины комплименты. Хотя… может быть. Наверное… На тот момент я была обескуражена, но если кто-то считает, что разговаривать с так называемой элитой на равных означает быть стервой – то и ладно.

Семена Букчина обычно представляют как критика, литературоведа, прозаика, публициста. Все верно, но требуется уточнение по сути. Он европеец белорусской журналистики, и его «европейскость» не географическая – эту характеристику он разделяет со всеми, живущими в Беларуси, – а содержательная. Знакомясь с биографией Семена Букчина, однако, трудно ответить на вопрос об истоках его европейскости, поскольку очевидно, что воспитан он был на русской литературе и именно с ней связана его работа исследователя. Более 50 лет Семен Букчин занимался изучением жизни «короля фельетонистов» Власа Дорошевича – фигуры русской культуры. Но вот в феврале 2008 года в рубрике «Русские европейцы» программы «Поверх барьеров» на Радио «Свобода» Борис Парамонов представлял очередного «русского европейца»… Власа Дорошевича…