Вот только я не уверен, что если бы Руслан стал свободен и предложил моему супругу руку и сердце, тот согласился бы поменять меня - нелюбимого мужа, на него - любимого. Слишком мы хорошо знали друг друга, слишком удобен был наш союз, и к тому же мы оба не верили в любовь. По крайней мере считали, что это не то чувство, ради которого стоит ломать свою спокойную, уютную, устоявшуюся жизнь, важной частью которой была не любовь, а свобода.

У меня же никогда не было постоянных отношений на стороне, только редкие случайные, ни к чему не обязывающие связи. А дети? Я думаю, они чувствовали нашу «нелюбовь», поэтому и поторопились поскорей вылететь из родительского гнезда во взрослую самостоятельную жизнь. Теперь они уже дипломированные специалисты-архитекторы, работают в одной строительной фирме и до сих пор живут вместе, в купленной нами для них двушке в пригороде Москвы, и не торопятся обзаводиться семьями. Да и двадцать четыре года - это не возраст для альфы, торопиться некуда. Может, им повезёт больше, чем нам с Алмазом, и они встретят ещё своих истинных.

Я открыл дверь в палату, и моё сердце замерло, а потом пустилось вскачь: палата была наполнена ароматом свежескошенной травы с горькой ноткой полыни. Я никогда не задумывался, как должен пахнуть мой истинный, просто понятия не имел, что именно этот запах, любимый мной с детства, и есть запах истинного. Мозг тут же отключил все рецепторы, сконцентрировавшись на одном - обонянии. Я остановился на полшаге и застыл в дверях, пока не поймал на себе недоуменный взгляд практиканта. Видимо, моё состояние насторожило Сунгата, потому что он тронул меня за локоть, заглянув в лицо. Как сквозь вату, через шум в ушах, до меня донёсся его встревоженный голос:

– Марат Суранович, с вами всё в порядке? Вы так побледнели, может, зайдёте позже? Идёмте, я вам давление смеряю. Вы сутки на ногах...

Я неимоверными усилиями взял себя в руки: тут же быстро, как и исчезли, стали возвращаться зрение, слух, хотя сердце по-прежнему выпрыгивало из груди, а в висках стучали молоточки.

– Нет-нет. Всё в порядке, Сунгат. Так... что-то на секунду в глазах потемнело. Это от жары, не беспокойся. Ты иди сам отдохни. Я проверю мальчика, а потом валерьяночки глотну.

Парень посмотрел на меня с сомнением, но кивнул и повернул к лестнице, направляясь в приёмный покой.

– Если что, зовите.

Я нетерпеливо махнул рукой, зашёл в палату и взглянул на причину своего зашкаливающего сердцебиения. В неярком свете ночника лицо парня казалось вылепленным из воска. Сухие обескровленные губы, над верхней - тёмный пушок. Мальчишеская нежная кожа щёк и аккуратного, с небольшой горбинкой, носа была бледна и даже отдавала синевой на крыльях носа и подбородке. На шее еле заметно подрагивала тонкая жилка. Худощавое тело с выступающими на плечах косточками было до груди прикрыто простынёй, поверх которой лежала рука с узкой мальчишеской кистью. От предплечья, где был вставлен «зонтик», тянулся прозрачный проводок капельницы. Я автоматически проверил работу приборов, зачем-то провёл кончиками пальцев по косточкам ключицы и тут же отдёрнул руку.

«Старый маразматик! Он же ребёнок совсем! Двадцать один год. Почти ровесник моим пацанам, а выглядит на пятнадцать. Ну да, он же омега. Мой... омега».

Я стоял и как зачарованный смотрел на спящего парня, вдыхая одуряющий аромат, и ничего не видел, кроме густых подрагивающих ресниц, отбрасывающих лёгкую тень на голубые полукружья под глазами, изящного, словно смоделированного умелым стилистом изгиба тёмных бровей. Такие брови исстари в простонародье звались «соболиными». Густые пряди спутанных смолянистых волос, разметавшихся по подушке, ещё больше оттеняли бледность лица. Мой истинный был красив особой классической азиатской красотой, не раз воспетой поэтами и запечатлённой художниками.

Я забыл про время - оно остановило свой бег, а моя привычная, размеренная жизнь рухнула в одночасье. Я вдруг понял, о чём говорили когда-то давно мне родители и чего они боялись: того, что я, обзаведясь семьёй, вдруг повстречаю своего истинного. Но всё оказалось ещё даже хуже: я - мужик под пятьдесят, встретил его - своего омегу. Только вот что теперь с этим делать - не знал. На меня вдруг огромной тяжестью навалилась усталость. Это был тупик! Вот этот, лежащий передо мной мальчик - мой личный тупик.

«Почему, зачем он решил уйти из жизни? Что случилось? Его бросили? Или в семье что-то произошло? Нет, скорей всего, неразделённая любовь! В их возрасте - одна причина. Но если он - мой истинный, то значит... значит я - его? Тогда, возможно, у меня есть шанс, один малюсенький шансик?»

Голова горела, а стук в висках превращал мысли в сумбур, в какое-то эмоциональное месиво, где не было места здравому рассудку. Животный инстинкт диктовал одно: прямо вот сейчас поднять и унести, забрать себе, спрятать ото всех и никогда не выпускать из рук. Потому что - мой! Дожив почти до полтинника, я впервые понял, что это такое - мой! Никто никогда мне не был так нужен, как этот незнакомый, ещё не отошедший от интоксикации, пребывающий в полуобморочном сне мальчишка, два часа назад решивший покончить с жизнью.

«Идиот малолетний! А как же я? Я же мог тебя никогда не узнать! И не узнал бы, если бы не это его решение. Это что? Судьба? Это она вела его своей рукой, чтобы мы смогли встретиться? А по-другому никак? Нужно узнать о нём всё - кто он, что он, почему он? И не торопить! Не спугнуть! Теперь у тебя есть я, малыш. Всё будет хорошо!»

И ещё одна отчаянная мысль пульсировала в разгорячённом мозгу:

«Да пропади оно всё пропадом! К чёрту всё! Если он меня примет, всё брошу!»

В кармане раздался рингтон мобильного телефона. Звонил Сунгат: поступил ещё один пациент с сердечным приступом. Я оставил Нартая на дежурного медбрата и пошёл спасать ещё одну жизнь.