Историографический критицизм последних тридцати лет сделал невозможной ситуацию, когда исследователи, подобно Т. Боклю и замечательному специалисту по истории английской конституции У. Стаббсу, искали бы в XIV в. тот парламент, который функционировал бы так же, как в современные им 1870-е гг. 158 Современные британские историки также не склонны преувеличивать роль парламента в политической системе страны в период «долгого XVIII столетия». Дж. Р. Элтон и К. Расселл критиковали Л. Б. Нэмира и Г. Баттерфилда за то, что они, отталкиваясь от триумфа парламента в XIX в., искали в XVI-XVIII вв. прогрессивные изменения, которые к этому привели. В результате действительная роль парламента в это время оказалась слабо исследованной. 159 Парламент мог призвать к ответу министров короны, но проблемы министров не касались короны. Монарх стоял выше закона (для английского права была характерна формула, в соответствии с которой «король не может быть не прав»), но подчинялся ему, поскольку его королевское право было составной частью общего права, фиксировавшего права подданных.

Аналогичным образом определенной переоценке в современной британской историографии подвергается не только роль монархии в политической системе страны на протяжении XVIII в. Пересматривается, и подчас весьма радикально, сам характер ограничений, которым была подвергнута власть английских монархов в этот период. Сегодня все большее количество британских исследователей склоняются к тому, что уже Тюдоры были самыми абсолютными монахами в том смысле, что церковная супрематия закреплялась именно за королем, а не за королем-в-парламенте. Ранние Стюарты были ограниченными монахами в рамках закона, но ограничение их власти носило прерогативный характер, т. е. в рамках полномочий, гарантированных им ординарной прерогативой, их власть оставалась абсолютной и не подвергалась сомнению . Их поздние наследники после 1688 г. были ограничены в своей власти не только прерогативой, но и парламентским актом, но в любом случае монархия Стюартов была ограниченной. Однако недопонимание природы и смысла этих различий приводило к неверной оценке самой природы английской монархии и той роли, которую играло английское право в системе этих ограничений. Это недопонимание, в свою очередь, зачастую было связано с тем, что историки придавали слову «абсолютный» тот негативный смысл, который с 20-х гг. XIX в. имеет термин «абсолютистский». 160

Уточнение терминологического словаря сделало возможным не только преодоление характерной для традиционной вигской историографии схемы эволюции английской политической системы после 1688 г., основанной на утверждении о якобы случившемся тогда переходе от абсолютной монархии к конституционной. Допущение о том, что на протяжении «долгого XVIII в.» постепенно менялся сам характер ограничений, которым была подвержена английская корона в этот период, когда фактически происходил переход от одной политической формы ограниченной монархии к другой, породило комплекс проблем, связанных с определением набора факторов, оказавших влияние на этот сложный процесс. Ключевое значение в этом отношении приобретает изучение английского права, в рамках которого фиксировались прерогативные полномочия английской короны и парламентские процедуры, определявшие сложный комплекс взаимоотношений между короной и парламентом. Также все большее внимание уделяется изучению процессуальных особенностей английского права, благодаря которым была обеспечена принципиальная возможность трансформации части привилегии политической элиты в формальные и безличные права, принадлежащие всем подданным английской короны. 161 Прежде всего, это касается отмены ряда политических ограничений для диссентеров и католиков в 1828-1829 гг. и расширению избирательного права в ходе парламентской реформы 1832 г., когда критическая масса политических изменений, институционализированных при помощи формализованного права, привела к «конституционной революции» 1828-1832 гг. При этом очевидно, что столь широкое и комплексное понимание проблем «конституционной революции», характерное для объяснительной модели Д. Норта и Дж. Уоллиса, потребует уточнения не только комплекса сюжетов, имеющих прямое отношение к рассматриваемому концепту, но и хронологических рамок события.

Концепция социальных порядков Д. Норта и Дж. Уоллиса стала впечатляющим, но не единственным итогом теоретического осмысления историографического критицизма в англоязычной историографии последних пятнадцати лет прошлого века. Еще одной объяснительной моделью, претендующей на осмысление процессов, имеющих место внутри различных политических группировок, а также во взаимоотношениях между ними, на уровне предельно широкого историко-социологического обобщения, стала теория конфликта элит Р. Лахманна. 162 В качестве объяснительной модели взаимодействия различных социальных групп в процессе трансформации политических институтов, теория конфликта элит исходит из предположения о возможности определения комплекса причинно-следственных связей, по которым акторы исторического процесса преобразуют социальную структуру, создавая дальнейшие стратегические возможности для изменения институтов власти и политического участия. Основная идея Р. Лахманна заключается в том, что «цепочки случайных изменений» начинаются с элит, а не классов или отдельных индивидов. Именно конфликт элит, по мнению Р. Лахманна, приводит в движение и задает направление институциональной трансформации системы политических связей и институтов, результатом чего является изменение формы государства. 163

Элиты Р. Лахманн определяет как группы лиц, обладающие политической властью, возможностью присваивать ресурсы не-элит и входящие в обособленный организационный аппарат. Элита сама по себе определяется характеристиками того организационного аппарата, в который она входит. Общество состоит из нескольких соперничающих элит, и суть этого соперничества заключается в стремлении каждой отдельной элиты к защите и расширению автономии и власти по сравнению с соперничающими элитами и производителями, которые являются объектами присвоения. Социальные и политические изменения производятся элитами, действующими для себя, путем использования политических институтов того организационного аппарата (государства), в который она входит. По мнению автора теории конфликта элит, общество редко управляется одиночными элитами, а в случае с «долгим XVIII в.» – практически никогда. Происходит это вследствие того, что трансформация общества на этапе перехода от традиции к современности всегда создает для различных политических групп возможность извлекать ресурсы не-элит таким образом, что другие элиты должны или вынуждены принимать существующее положение для того, чтобы сохранить собственный доступ к ресурсам. 164

Нетрудно заметить, что элиты в описании Р. Лахманна подобны общественным классам в том отношении, что для обеих социальных групп наличествует объект присвоения в лице производящего класса. На этом, однако, сходство заканчивается. В терминах теории К. Маркса главный интерес правящего класса – воспроизводство отношений господства-подчинения с производящим классом. Для элиты ситуация сложнее: ее интерес дополняется необходимостью противостоять вызову со стороны конкурирующих элит. Исходя из этого, способность каждой элиты преследовать свои интересы изначально обусловлена существующей структурой отношений между элитами и степенью их влияния на политические институты, тогда как производственные отношения здесь имеют подчиненное значение.

Р. Лахманн также определяет смысл, основные направления и результаты конфликта элит. По его мнению, конфликтом элит является конкретная историческая ситуация, когда отдельная элита совершенствует свою способность преследовать собственные интересы, частично или целиком подчиняя организационный аппарат конкурирующей элиты своему собственному. Поскольку элиты являются частью политической системы, их организационный аппарат зачастую облечен в форму политических и государственных институтов – институтов власти и политического участия. Конфликт элит при этом неизбежно облекается в форму институционального противостояния, под воздействием которого государство и другие элементы политической системы общества претерпевают определенные изменения (трансформации) в рамках перехода от традиции к современности. 165

Теория конфликта элит Р. Лахманна, несомненно, явилась результатом критического осмысления материала, который был накоплен британской историографией в процессе изучения истории парламента и партийно-политической системы страны к началу нашего столетия. Как и в случае описанной выше проблематикой «конституционной революции» 1828-1832 гг., новый всплеск внимания к которой был инспирирован теоретическими обобщениями Д. Норта и Дж. Уоллиса, появление теории конфликта элит привело к более взвешенной оценке ряда аспектов в изучении истории английской партийно-политической системы на протяжении «долгого XVIII в.». Современные британские историки проявляют все большую осторожность в отношении датировки процесса зарождения политических партий. Сегодня уже мало кто из специалистов полагает, как это делали полвека назад И. Балмер-Томас, Г. Холмс и Дж. Бартон, что в период пребывания у власти последних Стюартов, Вильгельма Оранского и королевы Анны, тори и виги представляли реальное разделение интересов по основополагающим политическим и религиозным вопросам. 166 Уже к середине 70-х гг. прошлого века возобладал более осторожный взгляд, в соответствии с которым исключительный кризис периода Реставрации стал лишь толчком к структурированию новой политической элиты. 167 Вслед за профессором Вустерского колледжа (Огайо) Р. Уолкоттом, большинство британских историков, изучающих партийно-политическую систему страны в XVIII в., полагают, что парламент, а следовательно, и политическая элита в целом были разделены тогда не на партии в современном смысле слова, а на множество фракций – группировок, скреплявшихся родственными, профессиональными, должностными и прочими связями, а также отношениями патронажа. 168 Замечания Р. Уолкотта имеют, как представляется, принципиальное значение. Американский профессор обратил внимание на то обстоятельство, что наличие различных политических группировок в парламенте представляло существенную черту британской политической жизни, причем прочность социальных связей внутри подобных «групп интересов» зачастую была намного больше, нежели внутрипартийные связи. К концу прошлого – началу нынешнего столетия вполне оформился еще один взгляд на проблему, в соответствии с которым кардинальные сдвиги в процессе образования партий пришлись на время первой парламентской реформы 1832 г. Именно тогда началось реальное размежевание либералов и консерваторов, обыденным делом стала выработка идеологических платформ и организационных структур, захватившая период до середины XIX в. 169 В целом период с 1770-х по 1820-е гг. все чаще оценивается как время возрождения и усиливающейся консолидации вигов и тори, переживающих переход от фракций к партиям. 170