Подперев кривой лапой весь в бородавках подбородок, Грибо изучал хозяина.

– Хоть бы мазь какую от морщин наваяли... Глядишь, стало бы их меньше. Или настойку.

– Не ворчи, – было ему ответом. – Что есть, то есть. Не поспеем к сроку – запрусь до самой смерти в замке, стану нелюдим и для всех страшен. А то и сосватаю с горя себе деревенскую старуху, и поделом мне. 

– Так успели бы, – не унимался горгулья, – не трать вы драгоценное время зря. То в карты режетесь, то в притонах зависаете. Теперь вот к Лавиндерам намылились. Ещё два дня жабам под хвост. Мало Лавиндеров в нашем замке было. Так нет же. Надо обязательно к ним ехать. Курей щипать. Будто больше щипать некому. 

– Это старая добрая традиция – на первые заморозки в Солнечной бухте из-за курей в пыли барахтаться. Деревенский народ традиции чтит, и мы должны проявлять к тому уважение.

– Вот и чтил бы Максимилиан один. Его рожа ему поперёк горла не встаёт, а вы каждый день вздыхаете. 

– Как обстоят дела с эликсиром? – внезапно сменил тему Эйгон.

– Говорю же, топчемся на месте. Уже почти дошли до алой кувшинки, но всё не идёт и не идёт. То ли руки у неё кривые...

– ...то ли предсказание Лачтны – ошибка, – закончил за Грибо Эйгон. 

– Карты Лачтны не врут. 

– Тогда почему они отвернулись от меня в игре против Флинна? Не знаешь, что ответить? То-то. 

Эйгон щёлкнул застёжкой плаща, надел перчатки. 

– Ничего не выйдет, Грибо. Если бы Арлина действительно была той, кто сможет разгадать тайну зелья, она бы давно это сделала, а не взрывала котлы и не прожигала полы едким коровяком.

– Вот как... Выходит, вы опустили руки. 

– Я маг, Грибо, но в чудеса не верю. За то время, что мне отпущено, волшебства не произойдёт. Подай трость. 

Горгулья приковылял к хозяину и протянул белую палку. 

– Арлине передай, вернусь нескоро. 

– Тут такое дело, милорд, – Грибо чертил когтём узоры на ковре, – ваша супруга прознала о ваших планах и собирается с вами. 

– Кто ей сказал?

Грибо продолжал рьяно чертить узоры и сверлить виноватым взглядом сапоги хозяина.

Свежий снег скрипел под ногами.

Как и полагалось, первый растаял в то самое утро, когда Эйгон мучился с головной болью, причиной которой было вовсе не количество выпитой накануне янтарки, а непрекращающиеся вопросы Арлины о найденном кольце. Все попытки соврать потерпели фиаско – во всех комнатах, наобум названных Эйгоном, Арлина кольцо искала и ничего не нашла. Осознав, что чем дальше в лес, тем сильнее по бездорожью, Эйгон брякнул про купальню, на что тут же получил такую гневную тираду, что просто прикрыл глаза и молча терпел, пока в висках пульсировало.

Когда успокоилось, за окном опять пошёл снег. Хлопьями, крупными и пушистыми, он ложился на подмороженную грязь, перекрашивал унылую серость в блистательный белый и оставлял сказочные узоры на окнах. Нападало столько, что карета еле тронулась с места, но по мере того, как неслась на юг, снежный покров редел, сходил на нет и выставлял на обозрение голые поля и монотонный чёрный лес, среди деревьев которого нет-нет да и мелькал рыжий лисий хвост, будто капля оранжевой краски падала с кисти живописца и разбавляла унылый пейзаж толикой жизни. Потом и скучные просторы сменились тёплой охрой песчаных насыпей, ночью тронутых инеем, но днём продолжавших нежиться под ещё тёплыми лучами солнца.

Те земли не зря назывались Солнечными: возле каждого дома обязательно росли подсолнухи; на крышах в качестве флюгеров стояли петухи, первыми встречавшие рассвет, а там, где заканчивались деревни и начинался замок графа Лавиндера, неуёмные волны – то тихие, то буйные – лизали скалы, шуршали голубовато-серой галькой, а потом убегали обратно в самое сердце бескрайнего моря, туда, где оно встречается с небом и где распухшее солнце каждый вечер садится в воду, окрашивая её в алый цвет.

Первые заморозки не обошли стороной и бухту. Стоило солнцу нырнуть за горизонт, как из темноты ночи выползали они, всё вокруг сковывали и серебрили, а лишь забрезжит рассвет, сразу прятались в погреба, где пуще прежнего холодили запасы копчёного окорока. 

Местный народ традиции чтил: каждое начало осени стабильно закалывали свинью, да пожирнее, чтобы следующий год был столь же урожайным; каждую весну разбрасывали чечевицу по полям; и каждые первые заморозки встречали зиму турниром бесхвостой птички и котлом ароматного, густого, наваристого супа, что готовился всеми и всеми же тут же съедался. 

– И что это за удовольствие такое – за курицей бегать? – пожала плечами Арлина, поправив за спиной мягкую подушку.

– Удовольствие и правда сомнительное, – согласился Эйгон. – Грязи много, перья в рот лезут, песок на зубах скрипит, но народ веселится и потом целый год вспоминает с теплом в сердце.

– Но ради курицы… тащить меня с собой… Я думала, что-то серьёзное.

Карету тряхнуло, а Эйгон вопрошающе посмотрел на девушку.

– Я никого не тащил. Меня убедили, что ты сама изъявила волю поехать со мной? 

Настала очередь Арлины удивляться.

– Я? Да кто вам такую чушь сморозил?

Тайернак нахмурил лоб.

– Тот же, кто убедил тебя, что я настаиваю на твоей компании.

– Так, значит, не настаивали? – насупилась Арлина и вцепилась руками в бархатное сидение.