Год назад, когда наша горечь из-за твоего изгнания была предельной, у меня, я думаю, было полное право выйти в отставку и тем самым выразить свое мнение. Хотя такой поступок принес бы мне большие осложнения, я серьезно его обдумывал и говорил об этом с Папой, Софией и Юханом, как мне помнится. У меня сложилось впечатление, что они скорее советовали мне отказаться от своего замысла, чем осуществить его. Это выражение своего мнения, которое тогда было бы полностью оправданным, сегодня получило бы совершенно другое значение и наименование. Оно попросту не подходит.

В армии обычно существует множество мнений – может быть, все. Если требуют, чтобы представитель меньшинства добровольно ушел из нее, это значит только, что косвенно укрепляют дело, к которому не испытывают симпатии. Не вижу, чтобы такое руководство к действию принесло пользу, если речь не идет о прямом противоречии с чувством долга. Было бы, напротив, полезнее попытаться завоевать как можно более сильную позицию, принимать заинтересованное участие во всем, что касается этой армии, и использовать каждую возможность для своего развития и получения опыта. Хотя ты и не военный, ты ведь понимаешь, что прежде всего именно участие в очень серьезном военном походе поможет этому, по-моему, заслуживающему полного уважения стремлению. Разумеется, ты также понимаешь и признаешь, что 17-летняя служба и пребывание на каком-то месте создает узы и накладывает обязательства, которые мужчина должен уважать, имея при этом какие угодно взгляды.

На войне единичный человек сражается не за какую-то систему правления, а за страну, к армии которой он принадлежит. Я считаю, что нет большой разницы – делает он это добровольно или по приказу: он делает не что иное, как исполняет свой долг офицера.

Вдобавок к этим чисто теоретическим причинам, у меня есть множество личных побуждений. Мне 37 лет. Серьезные военные события не часто случаются. Если я не приму участия в этом, возможно, что из меня никогда не выйдет ничего, кроме кабинетного военного, и мне нечего будет сказать, когда мои более испытанные собратья по оружию в подкрепление своих утверждений станут описывать картины боя. После этой войны число таких «испытанных» вырастет до тысяч.

Последние 2–3 года мое существование в Петербурге было очень трудным, подчас просто невыносимым – по многим причинам, которых я здесь поистине не в состоянии объяснять. Я нуждаюсь в решительной перемене, которая встряхнет меня и пробудит новые интересы. Ты, конечно, посоветуешь мне сменить поприще, но это невозможно сейчас, если вообще возможно когда-нибудь. Мое настроение зачастую так тяжко и подавленно, что мне приходится силой принуждать себя жить дальше.

Для упорядочения денежных дел Наты я в течение двух лет сделал все, что мог. Отныне они пойдут ровно в том направлении, которое им сейчас придано. Я могу повлиять на них, значит, самое большее несколько месяцев.

Чтобы привести в порядок мои личные обязательства и облегчить денежные дела Наты или поддержать моих дочерей, я заключил два страховых договора, один в 20 000 ф<инских> м<арок> и другой – величиной в 100 000 крон. Стало быть, могу с чистой совестью и спокойной душой встретить опасности войны.

Моим маленьким дочкам при теперешних печальных обстоятельствах нет от меня никакой пользы. Я так задавлен долгами, что, лишь живя чрезвычайно расчетливо, могу вообще продолжать свое существование; для меня было бы совершенно невозможно заботиться об их воспитании. Если я по-прежнему останусь в Петербурге, груз долгов только возрастет. Его не легко ни погасить, ни нести.

В заключение могу сказать, что мне не нужно самому проситься добровольцем на театр военных действий, так как у меня есть уверенность, что пара знакомых генералов телеграфирует сюда и попросит меня приехать. Мне нельзя запретить выполнить эту просьбу.

Поскольку я никак не успеваю ответить на письмо Юхана, прошу тебя дать это письмо ему. У меня было бы еще много что сказать, но ты ведь понимаешь, как трудно в письме достаточно подробно рассматривать такую деликатную тему.

Передай сердечные приветы Айне и детям. Твой преданный Густав [66] .

Густав получает назначение в 52-й Нежинский драгунский полк и повышение в чине, происходившее автоматически при переводе из гвардейского полка в армейский, – теперь он подполковник. Он отправляется на японский фронт и, по свидетельству очевидцев, кажется, ищет смерти – по крайней мере, проявляет отчаянную храбрость. В то же время ясный ум и наблюдательность не покидают его даже в самые трудные моменты. В дневниковых записях и письмах к родным он отмечает как признаки разложения в русской армии, так и недостатки командования: пожалуй, с этого периода начинается становление того Маннергейма, которого знает весь мир.

Дневник он начал вести уже в поезде, во время длинного пути на Дальний Восток, в Маньчжурию. Эти записи, полные живой наблюдательности и сарказма, не лишены стилистического изящества. Вот первые дни пребывания на фронте.

14 ноября. …Водка занимает – по крайней мере, в военных условиях – важное место. Ее пьют за едой совсем неразбавленную, точно воду, и в «самой развеселой» фанзе 2-го эскадрона многие офицеры ни одного вечера не ложатся спать, не будучи более или менее навеселе. Мой постоянный отказ от участия в этих для меня непривычных празднествах, возможно, привнес некоторую прохладность в отношения. Да и что с того? Ведь я замечаю, что группа участников помоложе явно хотела бы последовать моему примеру. Совершенно комичным кажется именно мне выступать в роли апостола трезвости, если только вспомнить мою жизнь, которая вмещала и «периоды Пульчинеллы», но годы и обстоятельства влияют на людские убеждения и меняют их. Ведь нынешняя война показывает достаточно ясно, что вопросом жизни нашей армии является создание для офицеров сферы интересов, имеющих отношение к требованиям профессии. Типичные для нашего офицерства невоздержанность и полное отсутствие заинтересованности – враги более опасные, чем японцы…