Глаза подводили. Отказывались проницать темноту. Глазам с чего-то виделась дальняя дорога – узкая, повыбитая копытами многих коней, ухабистая от колесниц. Дорога ложилась под ноги приветливо, дружески протягивала навстречу вихри серо-желтой пыли. Иди, шептала дорога. Там, дальше, ничего нет. Ты же, кажется, давно хотел – чтобы вот так, без возврата…

Рот наполнился вкусом ихора – я прокусил себе руку. Зажмурил глаза, вот только веки невидимые – не очень-то и зажмуришься. Или это просто перед закрытыми глазами – все та же дорога?!

Вглядываться по-настоящему, собой, не хотелось до озноба. До медного гонга в висках. Лучше, как Зевс, к любовнице: в змею… и на брюхе, только подальше отсюда, только…

«Невиди-и-и-и…»

Я не стал ждать, пока она выдохнет этот призыв. Пока положит ко мне руки на плечи и прошепчет привычно: «Ты должен знать своего противника…» Вгляделся – собой.

Уже готовясь увидеть то, что видел, когда смотрел на Серп Крона впервые: улыбающееся уничтожение, чистое небытие… Или перемешанную с буйными земными силами черноту Тартара.

На мгновение показалось: вот. Черные дыры плывут в ночи. Мелкие тартарята переползают с места на место, свивают кольца, хохочут, швыряют копья, хвастаются – кто дальше попал…

Нет, не то: дрогнуло, исчезло. Остались глаза.

Огромные, распахнутые в неизбывной муке. Переполненные безумным страданием, болью, ужасом… «О, сын мой, Климен!» – нет, вздор, глаза не синие – зеленые… нет, голубые… серые… карие, опушенные густыми, подкрашенными ресницами…

Разные глаза. Отовсюду. Смотрят из ночи, не мигают. А боль везде одинаковая – пронзительная, острая, хуже любого серпа Крона, острее крика…

Глаза глядят, не отпускают – сквозь кровь, копоть и пламя, которым пропитана ночь.

Кровью текут реки, копоть летит от дворца на горе, которая перестала быть светлой, пламя встало от неба до земли, голодным драконом прыгнуло к звездам…

А глаза не пропадают. Кричат. Следят.

Когда-то – знакомые. Теперь – застывшие. Глиняной памятью, бездушными картинками на амфорах.

После следующего видения я сумел отвернуться. До хруста вцепляясь пальцами в скалы, комкая камень, будто перегревшиеся под утро простыни. Привалился грудью к горячей скале.

Хотелось кричать. Выть обреченным на утопление псом. Хотелось встряхнуть старуху-Гею за плечи и заорать ей в лицо: «За что? За что это?! Я тебе что-нибудь сделал?!» Мои подданные не рвут тебя плугами, не устраивают пожаров, не кровавят поля – или ты уже не разбираешь? Всех под одну гребенку – и олимпийцев, и морских, и подземных?!

Сплюнул ихор изо рта – будто память выкинул. Помоги мне, Лета, ты часть моего мира. Я не должен этого помнить. После такого не едят и не спят. После такого не борются.

Ата, ты тоже помоги – по старой памяти. Дай мне обмануть самого себя. Дай мне сказать себе, что это было не предвидение. Так… одна из нитей. Одна из строчек в Свитке, который я так хорошо научился переписывать.

Мне хватило того, что я понял: Гея постаралась на славу. Они даже не чистое уничтожение.

Они чистое будущее.

Наше будущее.

Наша Судьба.

Погибель.

Вон тот, который, смеясь, мечет стрелы в небо, – наверняка Погибель Аполлона, даже рисуется так же. Приземистый, с трезубцем, водой протекает между скал – Гибель Посейдона; весельчак с мехом вина, старательно нанизывает шишку на конец острого копья – прощай, Дионис…

Тот, летающий, с козлиными ногами – наверняка Крах Афины, а этот, с бычьей шеей и здоровенным молотом… ну, да, кого ж еще на Гефеста выпускать…

Который – мой?

Шаги бесшумны, камни не выдадут, дыхание ровное, хоть и сквозь зубы. Между окаменевших черных стволов, бывших когда-то зелеными, между валунов-яиц, вдоль скал, прячась в тени костров… эй, который у вас тут Алкионей? Охота на свою погибель полюбоваться. Не зря ж я сюда в шлеме и с двузубцем…

Этот, с обожженной кожей? «Нет», – молчит сердце… Тогда вон тот, косматый, ростом с доброго Циклопа потянет? («Не-е-ет», – вздыхает Ананка). Так вон там еще один копейщик, черной бородищей зарос, ухмылка такая, что тянет врезать, чешуя черная, поблескивает легкой серебринкой… Что, и этот нет? Вот, какая досада.

Флегрейские поля невелики. Гиганты после сытного ужина. Собрались у костров, икают, перебрасываются ленивыми фразами: «А у Геры, говорят, ноги…» – «Да у них у всех ноги! И хоть бы у одного – хвост, тьфу, отродья» – «Да самое-то интересное – не ноги, а… это, которое… ну, там…»

Слышу издалека. Близко не подхожу: опять накатит озноб, привидится серая дорога. Крадусь, ползу на брюхе (Владыка… спасибо – не видит никто!), замираю при каждом шуме, и все вглядываюсь: ну? какой он? где он?