194

Он, вероятно, не хотел оскорбить моего отца, игнорируя его, но все же не мог зыбыть того, что произошло.

Мой отец никогда не мог преодолеть боль от разрыва с другом, которого он по-прежнему глубоко уважал, но он ни разу не попытался вновь сблизиться с Марксом, так как не мог отказаться от того, в чем был убежден. После смерти Маркса моя мать изредка получала известия только от Тусси. Она вернула матери потертый бумажник с восьмилистниками в память о той радости, которую она доставила этим ее отцу. А также и резной ларец для писем, на внутренней крышке которого прикрепила прелестную вышивку: на красном фоне, революционный цвет, была помещена фотография Маркса, окруженная лавровым венком, в который были вплетены его инициалы.

Потом моя мать больше ничего не слышала и о Тусси, так как она рассматривала ее любовь к Эвелингу как несчастье для нее, что, к сожалению, и оправдалось.

Об отношениях моих родителей к Марксу, которые были им столь дороги, что они всегда о них очень подробно и с любовью вспоминали, можно сказать словами Шиллера:

"Время безудержно мчит.
– Оно к постоянству стремится.

Будь постоянен, и ты в цепи его закуешь*".

Впервые опубликовано на русском языке с сокращениями в книге: Воспоминания о Марксе и Энгельсе. М., 1956 и на языке оригинала в книге: Mohr und General. Berlin, 1970

Печатается по рукописи Перевод с немецкого

* Ф. Шиллер. "Неизменное". Ред.

АНСЕЛЬМО ЛОРЕНЦО

Из книги "Борющийся пролетариат" 461

С большим удивлением я узнал, что меня избрали делегатом на Лондонскую конференцию 462.

После обеда перед вечерним заседанием Валенсийской конференции463 делегаты собрались в Рабочем центре. К нам подошли несколько товарищей, с которыми мы сели за стол. С одним из них я имел неосторожность вступить в скучный, нескончаемый разговор и долго не мог отвязаться от этого собеседника. Наконец, он пригласил меня пройтись, а потом оставил на улице одного, полагая, что я без труда найду дорогу в Центр, находившийся поблизости. Я сбился с дороги и бродил по улицам, пока не решился обратиться к прохожему, хотя из осторожности хотел бы этого избежать. Когда я явился на конференцию, заседание уже подходило к концу, и товарищи сообщили мне, что я избран делегатом на Лондонскую конференцию и должен завтра же выехать поездом.

Я согласился с большим волнением и отправился в Мадрид, где должен был сесть на парижский экспресс, чтобы прибыть в Лондон в назначенный день.

В эти дни, когда Коммуна подвергалась жестоким преследованиям, когда военные суды безостановочно выносили смертные приговоры и постановления о ссылке, пересечь всю Францию и проехать через Париж для участия в заседании Интернационала было опасно и требовало известных предосторожностей. Благодаря им, а, может быть, потому что французское правительство не придавало особого значения Лондонской конференции, я проехал беспрепятственно.

Вид Парижа, в котором я остановился на пару часов, произвел на меня сильное впечатление: по дороге с Орлеанского вокзала на вокзал Сен-Лазар я увидел лежавшую в развалинах ратушу, от которой оставались только наружные стены; сквозь оконные проемы

196

нижнего этажа можно было увидеть небо. Я видел Сену, Собор парижской богоматери, Дворец правосудия, Тюильри, сожженную часть Лувра, улицу Риволи, подножие свергнутой колонны на Вандомской площади, различные здания и частные дома, хранившие следы кровавой недели. Выехав из Парижа, [...] я увидел пруссаков, расположившихся лагерем между Аньером и Коломбом. И в то время, когда поезд проносился по этой веселой, хорошо возделанной местности, не пострадавшей от разрушений войны, я пытался привести в порядок рой мыслей, в которых смешались мечты, взятая мной на себя миссия и масса впечатлений, которых с каждой минутой становилось все больше и больше.

Переезд через Ла-Манш от Дьепа до Ньюхейвена и утомительная качка отвлекли меня от этих мыслей, и я был готов к восприятию новых впечатлений, ожидавших меня в конце пути.

На английскую землю я вступил уже ночью. Обменяв немного денег для своих самых неотложных нужд, я спустя полтора часа вышел на вокзале Виктория в Лондоне, проехав через множество улиц, мостов и туннелей огромного города. Выйдя из вокзала, я подошел к кэбу, дал кэбмену записку с адресом секретаря Генерального Совета для Испании Энгельса и покатил, дивясь огромным, прямым, многолюдным, великолепно освещенным улицам, множеству больших торговых зданий; наконец, мы прибыли к месту моего назначения - Риджентс-парк. Кэб остановился, подошел полисмен. Подняв фонарь, он взглянул на меня, на номер дома и что-то крикнул. Вышла женщина, по виду служанка. Они поговорили, сказали мне что-то по-английски, чего я не понял, я ответил что-то по-французски, чего в свою очередь не поняли они, и кэб тронулся снова, я же предоставил везти себя неведомо куда, охваченный естественным желанием увидеть, где же он остановится. Вскоре мы остановились перед каким-то домом, кэбмен позвонил, и появился старик. Стоя в дверном проеме, в свете уличного фонаря, он походил на почтенного патриарха, созданного воображением выдающегося художника. Я робко и почтительно подошел к нему и представился как делегат Испанской федерации Интернационала. Тогда этот человек обнял меня, поцеловал в лоб, обратился ко мне с дружескими словами по-испански и повел в дом. Это был Карл Маркс.

197

Его семья уже спала, и он сам с исключительной любезностью угостил меня вкусным ужином. За чаем мы много говорили о революционных идеях, о пропаганде и организации. Он выразил большое удовлетворение достижениями в Испании, основываясь при этом на моем кратком изложении мемуара, который я привез для представления конференции 464. Исчерпав эту тему или же, скорее, в силу особой своей склонности, мой уважаемый собеседник заговорил об испанской литературе, которую знал детально и глубоко. Я был поражен тем, что он говорил о нашем старинном театре, историю и состояние которого он превосходно знал. Кальдерон, Лопе де Вега, Тирсо и другие крупные мастера, по его мнению, не только испанского, но вообще европейского театра были охарактеризованы им в сжатых и, на мой взгляд, безошибочных суждениях. В присутствии этого великого человека, при проявлениях подобного интеллекта я чувствовал себя очень стесненным, и, несмотря на то огромное удовольствие, которое получил, мне было бы спокойнее у себя дома: хоть я и не получил бы столь разнообразных впечатлений, но и не испытывал бы такой неловкости.

И все же, сделав почти героическое усилие, чтобы не показаться уж совсем невеждой, я сопоставил, как это принято, Шекспира с Кальдероном и заговорил о Сервантесе. Обо всем этом Маркс говорил как высоко образованный человек, с восхищением отозвавшись о благородном идальго Ламанчском.

Следует заметить, что разговор шел на испанском языке, на котором Маркс говорил грамматически правильно, но, как у многих образованных иностранцев, произношение у него было не совсем верное, в значительной мере из-за твердости наших согласных cc, gg, jj и гг.