Уже на рассвете он проводил меня в отведенную мне комнату, где я не столько отдыхал, сколько перебирал в памяти представавшие передо мной нескончаемые картины - результат столь необычайного оборота, который моя жизнь приняла за последние несколько дней.

198

На следующее утро я был представлен дочерям Маркса, а затем ряду делегатов и других лиц. Со мной произошли два случая, о которых я сейчас расскажу и которые вспоминаю с особым удовольствием. Старшая дочь, исключительно красивая девушка, отличалась такой гармоничной красотой, с какой мне не приходилось встречаться. Она знала испанский, хотя, как и у отца, у нее было плохое произношение. Ей захотелось послушать настоящую испанскую речь, и она попросила меня прочесть ей что-нибудь вслух. Проведя меня в библиотеку - большую комнату, уставленную книгами, она достала из шкафа, отведенного под испанскую литературу, две книги: одной из них был "Дон-Кихот", а другой - драмы Кальдерона. Из первой я прочел речь Дон-Кихота, обращенную к пастухам коз, а из второй - несколько возвышенных звучных стихов из "Жизнь есть сновидение", которые принято считать шедеврами испанского языка и блистательнейшим выражением человеческой мысли. Я стал было пояснять их, чтобы раскрыть красоты содержания и формы, но это оказалось излишним - моя прекрасная молодая собеседница обладала достаточной образованностью и тонким вкусом, она добавила к моим объяснениям много метких соображений, которые никогда не приходили мне в голову.

Второй случай был такой. Мне хотелось послать в Валенсию телеграмму о своем благополучном прибытии в Лондон; я обещал это сделать, поскольку путь через Францию считался небезопасным. Мне дали в проводники младшую дочь Маркса. Меня крайне поразила и восхитила легкость, с которой эта услуга незнакомому иностранцу была поручена молодой девушке. Это так не походило на обычаи испанской буржуазии. Эта девушка, почти ребенок, очень красивая, хотя красота ее была более земная, чем у ее сестры, веселая и живая, как олицетворение юности и счастья, не знала испанского. Правда, она прекрасно говорила по-английски и по-немецки, своих родных языках, но еще недостаточно знала французский, на котором я хоть и мог изъясниться, но далеко не блестяще. В результате мы объяснялись на скверном французском, и всякий раз, когда она или я отвечали невпопад, моя спутница заливалась хохотом, как сумасшедшая, да и я тоже, так непосредственно и искренне, словно мы знали друг друга всю жизнь.

199

В тот же вечер должно было состояться подготовительное заседание конференции. Собрались члены Генерального Совета, которым были представлены делегаты.

Маркс проводил меня в помещение Совета. У входа вместе с другими членами Совета стоял Бастелика, француз, председательствовавший на первом заседании Барселонского съезда465. Он очень тепло и радостно встретил меня и представил товарищам, среди которых были имена, уже известные в истории Интернационала. Помнится, что в их числе находились Эккариус, Юнг, Джон Хейлз, Серрайе, эмигрант Парижской коммуны Вайян и другие. Маркс представил меня Энгельсу, который тут же любезно предложил мне кров на время моего пребывания в Лондоне.

Впервые опубликовано в книге: Lorenzo A. El proletariado mili-tante. Memorias de un International. Barcelona, 1901

Печатается с сокращениями по тексту книги

Перевод с испанского

ВИЛЬГЕЛЬМ ВЛОС

Из книги "Воспоминания социал-демократа" 466

КАРЛ МАРКС В ЛЕЙПЦИГЕ

Накануне моего освобождения Либкнехт сказал, что будет встречать меня у ворот тюрьмы 4б7. "Тебя ожидает сюрприз, - сказал он таинственно, - большой сюрприз..."

Это произошло на следующее утро. Радостно взволнованный я прошел через тюремные ворота. Снаружи стоял Либкнехт с одним из своих маленьких сыновей. А рядом с ним находилась красивая молодая дама под руку с крупным стройным мужчиной лет за 50, у которого была длинная седая борода; только усы оставались совершенно черными. Лицо у него было цветущее, и его можно было принять за жизнерадостного пожилого англичанина. Я, однако, сразу узнал его по портрету: это был Карл Маркс. Молодая дама - его дочь Элеонора, которую также называли Тусси.

Он встретил меня с подкупающей приветливостью, этот человек, столь таинственный в глазах обывателей, которого полиция рассматривала как олицетворение мировой революции. В те времена вокруг личности Маркса нагромождались легенды, и трусы среди десятка тысяч, составляющих высший слой, видели в нем своего рода чудовищного крота, который зловеще пробирался в глубине, подрывая все общественные устои. О подлинном его величии они не имели ни малейшего понятия.

До чего же я был горд и счастлив, что меня при выходе на свободу встречал главный редактор "Neue Rheini-sche Zeitung", основатель Международного Товарищества Рабочих, автор "Коммунистического Манифеста" и "Капитала"!

Многие современники рисовали Карла Маркса мрачным, надменным человеком, язвительным и желчным. Возможно, что он, на которого возводили столько невероятной клеветы, порой грубо обрывал глупцов, воображавших, будто они могут относиться к нему с пренебрежением. Нас он очаровал своей необыкновенной любезностью.

201

Мы сидели за столом у Либкнехтов, и г-жа Натали прилагала все усилия, чтобы ее гостям было уютно, в чем она полностью преуспела. За кофе завязалась оживленная беседа. Говорили о том, как атеисты снова и снова ниспровергают бога, и Маркс заметил, что господь бог должен обладать неисчерпаемым запасом gaite *, чтобы так спокойно взирать на все, что творится в мире. Потом речь зашла о поэте Георге Гервеге. Либкнехт не мог ему простить, что тот в Париже, находясь на вершине своей поэтической славы, встречал своих посетителей и почитателей закутанный в поэтическую мантию, с торжественностью и неприступностью брамина. Это испытал на себе и Либкнехт. Маркс считал, что Гервегу надо простить его причуды и слабости, ибо у него имеются неоспоримые заслуги в общей великой освободительной борьбе. Маркс рассказал, что он побывал у своего друга Генриха Гейне вскоре после того, как тот жестоко высмеял поэта Гервега за его злополучную роль Позы в Пруссии 468, и просил пощадить личность Гервега и не язвить его жалом своего беспощадного остроумия. Гейне ответил по обыкновению тихим голосом: "Но я же ничего не сделал этому человеку!" - Настоящий Гейне!

После полудня мы отправились через луга в Шлей-сиг. Маркс вместе со мной немного отстал от других. Его, по-видимому, необычайно обрадовало, что меня интересуют его исторические реминисценции. Он тотчас заговорил о Лассале и сообщил мне причину своего отрицательного отношения к этому человеку.

Он (Маркс) и его друзья, сказал он, в 1848 г. уже устремляли свои взоры через голову буржуазной революции к грядущему великому движению пролетариата. Но вместе с тем они тогда с огромным и искренним воодушевлением ринулись на борьбу с реакционными силами, дабы по возможности подтолкнуть вперед революционные элементы буржуазии. И тут появился Лассаль со своей Гатцфельдт и самым отвратительным образом припутал свои личные дела к революционной

* - бодрости. Ред.

202

борьбе. "Он натворил массу гнусностей, - сказал Маркс мрачно, - и мы даже не смогли его дезавуировать!" Маркс имел в виду кражу денежной шкатулки, фигурировавшую в бракоразводном деле Гатцфельдтов, и связанные с этим судебные процессы 469.

Маркс также рассказал интересный эпизод из своей борьбы с цензором *, относившийся к началу 40-х гг., когда он был редактором старой "Rheinische Zeitung" в Кёльне. Цензор очень придирался к этой газете из-за известной статьи Маркса о провинциальном ландтаге 470 и донимал ее где и как только мог. Наконец, Маркс придумал способ "проучить этого болвана".