– Я из Питера сам. По объявлению обратился. Еще дипломы свои принес. А у меня дипломы по плитке. Я даже звание «Золотые руки» получал. В общем, меня на работу взяли сразу. По башке дали и в КамАЗ с двойным дном, – рассказывал, всхлипывая, бедолага, которого, оказалось, звали Колей. – Вывезли куда-то на коттеджи. Там били сначала долго. Потом бить перестали. Стали кормить и работу дали. Сказали, если попытаюсь сбежать, убьют совсем.

Коля вытер очередной поток слез кулаком и продолжил свою историю. Вышло так, что работал там он не один. Еще таких вот «рабов» было человека четыре. Дом охранялся людьми с дубинками и оружием. Жили невольники в подвале. Спал Коля на картоне из-под коробки какой-то. Пару раз пытался косить под больного. Думал – сжалятся, отпустят. Но его быстро «лечили» дубинками. И он опять клал кирпич и плитку. И вот в октябре выпал первый снег, и ворота автоматические не закрылись плотно. Коля не упустил свой, возможно, единственный шанс. Оттянул край еще сильнее и пролез наружу.

– Собака-кавказец там была. Она ко мне уже привыкла и не тронула. Я мимо нее прополз тихонько и на дорогу. И бегом. Босяком. Шел очень долго. Месяц почти до Питера добирался. Бомжевал, конечно. Ехал на поезде, пока не ссадят. Ссаживают, в отделение сажают, потом отпускают… и я дальше иду. В общем, добрался домой. А дочь моя с сыном, пока меня не было, меня из квартиры выписали и на порог не пустили. В общем, я помыкался-помыкался и сюда… думаю, переживу как-нибудь зиму.

– Слушай, а что же ты заявление не написал? А? Это же похищение человека! Уголовка жесткая! – затараторил совершенно ошарашенный историей я. – И как? Ничего не понимаю, дети что, даже заявление о пропаже не написали? И как так выписали?

– Да… так… вот… какое заявление. Там у них все схвачено… Да и не найду я те дома… И кто меня слушать станет. А дети… ну вот так вот… – Коля опустил глаза в пол и нервно заковырял на кургузых пальцах распаренные заусенцы.

Я посмотрел на него и вдруг все понял. Или подумал, что понял. Что же должен в жизни такого натворить человек, чтобы с ним так дети поступили? А на самом деле… может и ничего особенного. Ведь ненависть… она, как любовь, вспыхивает из-за множества мелочей. Вот смотришь на любимое лицо и думаешь, ну вот за что ты его любишь? И не можешь найти какую-то главную причину. Но найдешь миллион мелких. Так и ненависть. Мне тут подумалось, что, выходит, чтобы оказаться в настоящем аду, необязательно совершить один большой страшный грех. Например, убить. Вполне достаточно насобирать кузов мелких дерьмовых ошибок. Вон сидит такой Леха, Саня… и этот вот Коля. Ведь не важно, как ты пойдешь ко дну – от привязанной к шее гири или мешка с песком, который ты насобирал по крупинке. Результат один. Ты потонешь, твою мать… Потонешь. А еще вдруг понял, что хоть и скрываю свою причину и свою историю и не говорю им всем, почему оказался здесь, я абсолютно такой же, как они. Со своим мешком песка. Просто он у всех свой. И топит по-своему. Не зря мы все здесь в одной комнате. Не зря мы все здесь пытаемся отмыться, натаскав дров. И не зря, совсем не зря, эта чертова тележка такая тяжелая.

Искупление и новая жизнь

Утром я проснулся, и мысль засела – на исповедь сходить. Рыдающий Николай перед глазами стоит. Трет руками щеки небритые. А я моргаю, тоже глаза тру, чтобы исчезло это видение. А вижу, вижу все равно. Даже с закрытыми веками. Потому что образ этот где-то глубоко засел внутри. Видно было, как боль из него со слезами наружу выходила, как отпускало его. И мне тоже захотелось так же. Чтоб отпустило навсегда. Как там настоятель говорил – снять с себя гири, на крючках висящие. И идти дальше. Уж не знаю пока куда, но идти. Начать все сначала. И чтобы ничего уже не мешало в пути новом, выбранном. Я знать не знал, что такое исповедь, никогда на нее не ходил до этого. А потому, по совету отца Михаила, взял в храмовой библиотеке книгу о таинстве исповеди и серьезно подошел к вопросу.

К тому времени мне уже дали послушание – поставили колоть дрова. Чему я был очень даже рад. Раньше рубить дрова мне не приходилось, но с детства засел в голову образ Адриано Челентано, как он лихо с ними расправлялся в кино. Поначалу у меня не очень выходило, но я скоро понял принцип, и все пошло как по маслу. В колке дров на самом деле важна не сила. Тут важен анализ. Берешь здоровенное полено, смотришь на него некоторое время, понимаешь его устройство и слабые места. Видишь, где оно суше, где влажнее. Где сучья, а где гниль. И вот ты намечаешь место для удара. Прицеливаешься, заносишь колун повыше и ударяешь, придав максимум ускорения всеми мышцами плеча и спины. И бац! Если попал в нужно место, палено либо расколется пополам, либо почти расколется, и останется только добить еще одним ударом. Раньше я и представить себе не мог, что поленья диаметром по сорок сантиметров могут разлетаться на части от одного четкого удара колуном! Однако легко. Все дело именно в анализе. Так что колка дров – это крайне интеллектуальное занятие. И мне оно очень нравилось. Помахав несколько часов топором, я шел обедать. После обеда было свободное время, и я мог читать книгу про исповедь.

На самом деле исповедь не требовала каких-то особых приготовлений, как, например, причастие. Единственное, в чем мне хотелось разобраться, так это в самом понятии греха. В книге, которую мне дал монах-библиотекарь отец Борис, эта тема подробно раскрывалась. Я решил подойти к процессу системно и выписать все свои грехи за тридцать лет жизни в блокнот, сверяя поступки с определениями греха из книги. Точнее, сначала я записал туда то, что меня действительно беспокоило, и то, за что я хотел бы по-настоящему попросить у кого-то прощения, если бы знал только у кого. Открыв блокнот, я долго смотрел на чистую страницу. Было это ощущение черты. Ведь то, что я сейчас сюда выведу, будет нечто самое страшное, то, в чем я сам себя виню больше всего, то, что держит меня годы и не отпускает… и я вывел этот грех. Ком подступил к горлу, и я на мгновение перенесся в тот день. Вспомнилось все. Как вытаскивали меня из завала, как кричала мать, как она с отцом руками разгребала камни, даже когда один ноготь отлетел и кровь хлынула у нее, она все равно руками пыталась разрыть этот треклятый проход, вспомнил лицо водителя бульдозера, он серого цвета весь был, стоял с каменным лицом, курил и, кажется, вообще не мог ничего сказать. Помню крики матерей на других мальчишек, которые, услышав шум строительной техники, выбежали из подвалов и потому спаслись… Помню все-все-все… И помню похороны Василька… И пустой гроб. Потому что, сколько ни искали там, ни разбирали завалы, ни копали, ни рыскали, так и не нашли его… Будто он сквозь землю провалился тогда… Или черный человек нагнал его тогда и забрал к себе в черный туман. Шарк, шарк, тук… Убийство. Я закрыл блокнот. Сразу продолжить не было сил. Пошел на улицу. По пути встретил Миколу и стрельнул у него покурить. Тот удивился, дал сигарету – что-то дешевое и едкое. Я кашлял, когда вдыхал этот дым. А он поднимался вверх по плотному влажному воздуху, как по ледяной горе, и вливался в низкое облако, зависшее над монастырем. Докурил, вздохнул. Пошел обратно, из прихожей вверх по лестнице к себе на кровать. Залез с ногами. Смотрел на блокнот минут пять, не решаясь открыть его. Но все же пересилил себя и, раскрыв сразу на следующей странице, продолжил…

Сидя уже как в тумане, я выводил все прочие грехи. После тех слов, выведенных размашисто на первой странице, писать остальное было легко. Все эти многочисленные сексуальные грехи, блуд, измена, потом ложь, всех эпизодов которой и вспомнить в жизни было сложно, но все это было какой-то просто грязью, я шел, шел через эту жизнь, был неаккуратен, выпачкался весь, но никому ведь не навредил, но то первое слово и та ошибка моя… Никогда не сравнится со всем этим. Стало тоскливо и так одиноко, будто потерял я Василька не тогда, много лет назад, а будто он прямо сейчас посмотрел на меня, словно из зеркала, только не такой, как я, а в разы лучше, добрее, сильнее, и вот посмотрел прямо так, с разочарованием, а потом развернулся и ушел. Я закрыл блокнот, убрал его подальше в тумбочку и пошел колоть дрова. Потом служба, потом на следующее утро прогулка, опять дрова… К списку грехов я смог вернуться только дня через три. Открыв сразу на чистых страницах, я начал быстро писать – алкоголь, наркотики, зависть, воровство… Я писал и писал, вспоминая какие-то эпизоды, сверяя их с понятием греха… и вышло тридцать восемь грехов серьезных. За тридцать лет жизни я умудрился насобирать, как ни странно, почти все смертные грехи и огромное количество чуть менее серьезных проступков.

Я вырвал листочки из блокнота и перечитал их несколько раз. Если читать только заголовки (а у меня там значились «Убийство», «Ложь», «Измена» и так далее и тому подобное), то выходило, что я ничуть не лучше любого злостного преступника, а то, может быть, и хуже. Пункт «Ложь» я даже не смог до конца раскрыть, так как сбился на сто тридцать каком-то эпизоде. Подозреваю, что, как бы я ни старался, не смог бы вспомнить, сколько раз в своей жизни вообще врал. Да и никто не вспомнил бы. Особенно удивительным для меня было осознать, что у меня-то как раз в виде груза вовсе не мешок с песком, а нормальные такие пушечные ядра. Просто они не так заметны, по сумкам и карманам распиханы, но ко дну с ними пойду при случае натуральным камнем. Впервые я посмотрел на свою жизнь под таким углом. Мне сразу же захотелось сжечь эти чертовы листки. И я решил, что обязательно сделаю это, как только схожу на исповедь. Сожгу все прошлое и стану хорошим человеком. Совсем другим.