Алексей представил себе, как возьмет и заявится сейчас к Анастасии. Та наверняка откроет дверь в легком халатике – жена секретаря экспонировала наготу по мере необходимости, и будет улыбаться благосклонно, и, наверное, предложит выпить, и будет рассказывать про жизнь, перебирая подробности прошедшего десятилетия острыми белыми зубками. Если халат полупрозрачный и Анастасия, чокнувшись, допьет стопку, а не вернет ее на стол полной, то, наверное, нужно будет Анастасию поцеловать. Алексею удалось это в институте лишь однажды, во время медленного танца на квартире с пыльной кладовкой и двумя балконами. Других подробностей Алексей сразу не вспомнил. Припомнились лишь губы Анастасии, которые внимательно ощупывали его верхнюю губу, как раздвоенный хобот слона пробует незнакомое кушанье.

Если Анастасия позволит себя поцеловать, то все дальнейшее более чем вероятно. Алексей ощутил, что бег его фантазии наполнил тело мелким трепетом. Это было не глубокое основательное чувство, но острый азарт, подростковый зуд, требующий незамедлительного действия.

Преград для визита к Анастасии он не видел, Ольга была предупреждена, что сегодня останется одна. К своим редким визитам в город Алексей всегда старался добавлять ночевку. Не столько по необходимости, сколько из желания поделиться с Ольгой той тревогой одиночества, которая поселяется в их деревенском доме, когда машина Алексея одиноко ночует у крыльца. Мысль об Ольге покрыла образ полуголой Анастасии кислотными пятнами. Длинные ноги под прозрачной сорочкой скукожились, подбородок, и без того мелкий, стесался в плоскость под нижней губой, вспомнилась родинка на шее, проросшая двумя черными волосками. Зачем-то всплыло слово «измена».

Случайное приключение с Анастасией изменой Алексею не представлялось. Анастасия была из иного времени, и выдуманное приключение принадлежало прошлому, а значит, настоящего испортить никак не могло. Вот если бы, например, Алексей на третьем курсе умел понимать намеки и переспал с первой красавицей – случай был: ощупав Алексея поцелуем, она сказала, что зубная щетка с ней в сумочке, – то воспоминание о той ночи ведь не было бы изменой. И поэтому сегодняшний визит к Анастасии тоже можно рассматривать лишь как воспоминание. Воспоминание о неслучившемся, незакрытый гештальт. Ночь с Анастасией даже следует считать необходимой терапией – ведь гештальт, он как перелом – закрытый гораздо безопаснее открытого.

Здравые рассуждения не помогали – ехать в гости расхотелось, образ рассыпался, и опять включился в работу мозг, стало очевидным, что за три года практичная и красивая Анастасия нашла себе кого-нибудь годного.

Тут же вспомнилось, что целовались они единственный раз на квартире друга – в дорогом генеральском доме. Квартиру в тот раз Алексей выдал за свою, но не из корысти, а по просьбе хозяина жилища – друга детства. Друг детства страдал комплексом перспективного жениха и проверял чувства возлюбленных, представляясь полным бессребреником. В тот вечер друг как раз пригласил, якобы к Алексею, свою новую подружку, и Алексей даже не помнил, пришла ли та. Лучший студент курса был поглощен неожиданным приливом чувств, вспыхнувших в груди первой красавицы факультета. Хорошая могла бы получиться пара.

Выпивая после в общаге с Багратом и Чистяковым, Алексей с хохотом фантазировал, как взбесилась бы Анастасия после свадьбы, узнав про обман с квартирой.

– Ты обманул лучшие чувства честной девушки, – изображал Анастасию Баграт, заламывая руки и выдвинув из-под полы халата волосатую ногу на середину комнаты.

– Перестаньте, – морщился Чистяков, – это непорядочно.

– Мерзавец, ты достоин самой страшной смерти, – продолжал дурачиться Баграт. – Совет города предлагает тебе выбрать между чашей яда и каторжными работами по вычерчиванию деталей вертолетного двигателя на восьми листах формата «А ноль».

– Я выбираю яд, – голосом Сократа из одноименного фильма отвечал Алексей.

– Так умри же, – Баграт протягивал Алексею пиалу с неразведенным спиртом.

Воспоминание об обожженном спиртом горле окончательно вернуло Алексея на землю, он завел автомобиль и двинулся по Ленинградскому проспекту к некогда отдаленному, а ныне престижному району Строгино, чтобы выскочить на МКАД недалеко от истоков Рижской трассы, по развороту «бабочка», не оборудованному еще стационарным постом ГАИ.

Через пару часов уже ввалился в комнату, где в ожидании прикорнула Ольга – вся такая теплая, уютная, любимая, что Алексею стало очевидным, что про Анастасию он думал несерьезно. Да что там несерьезно – просто никогда, ни про кого, кроме Ольги, не думал.

В комнате догорал камин, на проигрывателе крутилась виниловая пластинка – древний механизм забывал возвращать иглу на место, у окна стоял мольберт с холстом, иссеченным серой безнадежностью дождя.

– Ты меня не слушаешь! – возмутился Алексей и захлопнул том Большой Советской Энциклопедии.

– Искусство должно быть изоморфно реальной жизнедеятельности человека, – повторила Ольга.

Они проводили вечер, как обычно: Ольга за компьютером, Алексей c книгой. Читал он много, беспорядочно и часто себе в тягость. Выбирал самые толстые, непонятные и занудные произведения. Заставлял себя преодолеть хотя бы пятьдесят страниц в день. В душе верил, что искупает епитимьей самообразования грех повседневной лени – все-таки рановато уходить в тридцать пять на пенсию.

– И что ты про это думаешь? – начал Алексей с фразы, которой обычно открывал их философский час.

– Про что? – Ольга захлопнула крышку компьютера, понимая, что поработать не удастся.

– Про изоморфность искусства.

– Я думаю, что ты любишь все усложнять.

– Введем лоботомию в программу высшего образования?

– Не утрируй. Но все, что должно быть сказано, может быть сказано просто.

– Это ты придумала?

– Нет. Кто-то из великих. Возможно, Витгенштейн, за точность цитаты не ручаюсь.