Помимо распевания пьяных песен, дедуля ничем особенным Натке не запомнился, а вот его мать Анисья, ее первая нянька, оставила в душе яркий след. Несгибаемая характером старушка происходила из семьи старообрядцев и строго хранила обычаи древней старины. Прабабка на дух не переносила запах табака, ела из отдельной посуды, пила из собственной кружки, стирала свое белье в отдельном тазу и т. д. Алексей Михайлович нередко вспоминал, как он однажды случайно, по незнанию, попил из бабусиной кружки.

– Она, – с восхищением рассказывал отец, – молча со всего размаху залепила мне кружкой в лоб, а затем выбросила ее как испоганенную. У меня даже шишка на лбу вздулась. Сильна баба Анисья, ничего не скажешь!

В памяти хорошо сохранились не только образ сморщенной, как сушеное яблоко, старушки, но и слова, которыми она пользовалась чрезвычайно скупо. Зато каждое ее слово отличалось необычностью и своеобразием. Ограду прабабушка называла не иначе как «горосьба», лужа у нее звучала как «лыва», ребенок не капризничал или плакал, а «уросил» или «хайлал». «Говорить» в ее исполнении звучало как «баять». «Бадажок» – так называлась палка, о которую престарелая сибирячка опиралась при ходьбе, «баской» означало «красивый», «еман» – козел, «тюрючок» – катушка ниток, «шабалы» – старые вещи.

Когда семья жила в Усть-Ламенке, в комнате у прабабушки имелось множество старинных темноликих икон. Однажды Натулька с Мариной здорово набедокурили. Когда баба Анисья отлучилась в магазин, сестры сняли с полочки все иконы и стали играть с ними, как с куклами, – повязывать платочками, укладывать спать и т. д. Что произошло, когда суровая домоправительница вернулась, легко догадаться. Финал этой истории помнился смутно, но не исключено, что сухой костистый кулачок старушки изрядно погулял по их глупым безмозглым головенкам.

…Много-много позже у Натальи Алексеевны однажды з а шел разговор с теткой Диной об их колоритной бабусе. Внезапно пр е рвав рассказ, тетушка вышла в другую комнату и вернулась со стари н ной медной иконой с голубыми эмалевыми вставками. Икона явл я лась частью четырехстворчатого складня и изображала въезд Иисуса Христа в И е русалим.

– Это от нее осталось, от бабы Анисьи, – сказала тетушка, прот я гивая икону. – Возьми себе на память, она любила возиться с тобой маленькой.

Створ был старый, потемневший от времени. Видимо, бабуся так усердно начищала медь перед каждым престольным праздн и ком, что фигуры на барельефе почти стерлись. Лишь по фигурке ослика и н а меке на фигуру человека, сидящего на нем, можно было понять, что речь идет о въезде Сына Божьего в св я той город.

Принимая в дар семейную реликвию, Наталья Алексеевна ощ у тила в душе теплую волну, припомнились строчки Андрея Тарко в ского: «И если я приподымаю руку, все пять лучей останутся у вас».

Незримыми лучами, прочно связывающими прошлое с насто я щим, а возможно, и с будущим, оказалась прабабушкина икона. Она заставила вспомнить о первых годах детства, о молодой, так н е долго прожившей маме, о сестре Марине, оставшейся без матери н ской опеки совсем маленьким ребенком, едва выбившимся из мл а денч е ского возраста. Вынимая из сундучка памяти яркие картинки детства, с завистью прислушиваясь к сонному посапыванию сос е дей по вагону и кляня свою бессонницу, Наталья Алексеевна под у мала: «А ведь Маринка характером пошла именно в прабабку Ан и сью. Хоть нос в кр о ви, да наша взяла – это как раз про нее»…

Жизнь средней сестры сложилась непросто, одиноко, но какие бы проблемы ни валились на ее плечи, она продолжала идти по жизни с сознанием своей полной правоты. Вся крепость несгибаемой старообрядческой породы, ее суровый дух сосредоточились в семье Черновцов именно в Марине.

Какие боль и страдание прячутся за внешней броней сестры, Наталья Алексеевна могла только догадываться. С самого раннего детства у них существовало непреодолимое, удивительное для самой «старшенькой» взаимное отторжение. На протяжении всей жизни они по-разному думали, чувствовали, смотрели на одни и те же вещи. Если для одной сестры какой-то предмет казался белым, другой сестре он непременно виделся черным.

В раннем детстве непримиримые противоречия выливались в отчаянные драки, причем младшая была готова биться едва ли не до крови. В девическом возрасте сестрицы по любому поводу спорили друг с другом до потери голоса, а вступив в зрелый период, обе пошли настолько разными путями, что стали встречаться довольно редко и лишь по формальным поводам.

У Натальи Алексеевны болела душа за незавидную, изломанную судьбу близкого человека. Как старшая, она ощущала подспудную ответственность за Марину. Время от времени набирала номер телефона сестры, но в ответ на расспросы о житье-бытье, слышала равнодушно-сдержанное: