Здесь, может быть, уместно будет вспомнить и такого легендарного героя Великой Отечественной войны, как Баурджана Момыш-улы. Его доблесть на полях сражений не подлежала никаким сомнениям, но, как только война закончилась, в армии мирного времени вспыльчивый и неуживчивый Баурджан стал не нужен и под благовидными предлогами был отправлен в отставку.

Однако в казахской степи эпохи позднего средневековья конфликты различного масштаба носили перманентный характер, и потому отправить батыра на заслуженный отдых не было никакой возможности. Многое в таком положении дел определялось и формой кочевого хозяйства. Единственным богатством степняков был скот, и это богатство тяжело было назвать устойчивым. При вражеских нашествиях стада баранов и табуны коней легко попадали в руки неприятеля, что влекло за собой голодную смерть их хозяев. Кроме того, скотоводство было беззащитно перед ударами природы. Летом грозила засуха, зимой – джут, когда после оттепели степь при новых морозах покрывалась коркой льда, и скот, находившийся на подножном корму, не мог добыть себе пропитания.

В этих условиях батыры брали на себя функцию снабжения, откровенно грабя соседние племена, что также находило оценку в трудах исследователей. «Отчаянные воры и разбойники прежде пользовались в народе почетом и носили титул батыров», – писал Л. Костенко. Еще резче высказывался Бланкеннагель, который отмечал, что казахи – «народ кочевой; сила у них все решает; наисильнейший не только бывает прав, но в большее еще тем приходит уважение; кто из них оказал более грабежей, тот получает почетное название батыря, слово означающее богатыря. У них нет другова уважения; сам хан их ничего не значит и подданные поступают с ним, как кто к нему расположен. Все что человеку льстит на сем свете – честь, уважение и благосостояние, почитается у них в одних грабежах и воровствах».

Необходимо признать, что скотокрадство и барымта играли огромную роль в повседневной жизни кочевников, хотя соседние оседлые народы не видели между ними особой разницы. Для них то и другое являлось лишь откровенным самоуправством и циничным грабежом. Стоит отметить, что и сами кочевники разницу ощущали слабо. Ведь то, что один род мог считать священной барымтой, другой род мог квалифицировать как наглое попрание всех норм степного права. Объяснение этому заключалось в том, что барымта являлась средством обеспечения иска, взимания залога, ареста на имущество, принудительным исполнением судебного решения и многих других, не всегда юридических, функций, в то время как угон скота был всего лишь угоном скота, где воры и грабители ощущали себя ворами и грабителями.

Впрочем, кражи скота тоже расценивались двояко. Кража козы, барана, коровы или верблюда вызывала только огромное общественное презрение к вору, в то время как похищение прекрасного аргамака либо табуна откормленных кобылиц расценивалось как доблесть настоящего джигита. Это тоже был один из путей, чтобы стать батыром.

Также почтительно в степи относились к набегам на соседние оседлые народы. Собственно говоря, по этой причине кочевников не любили. «С кем вы ни поговорите – с персами и азербайджанцами о туркменах или с русскими и татарами-перселенцами Западной Сибири и Оренбурга, китайцами и кокандцами о киргизах, всюду услышите то же отрицательное суждение», – писал В. В. Радлов. Естественно, что это отрицательное мнение было связано с набегами кочевников, и подтверждений этому было очень много. Так, П. И. Рычков отмечал, что «национальный нрав и общее застарелое обыкновение киргиз-кайсацкого народа есть склонность к воровству и грабительству соседственных к ним народов».

Конечно, подобные мнения имели право быть высказанными, и со своей стороны они были совершенно справедливыми, но несомненно и то, что авторы подобных высказываний смотрели на кочевников с точки зрения своей культуры. Их удивляли поступки, которые казахи считали обыденными. Так, множество исследователей были искренне поражены, что, наряду с вполне ожидаемыми варварскими привычками, степняки обладали набором положительных качеств, в целом не свойственных для оседлых народов. К примеру, И. Казанцев отмечал: «Киргизы тверды в исполнении своих обещаний: давши слово, они свято его держат, хотя бы для того нужно преодолеть все возможные препятствия. Торговцы наши раздают киргизам в долг товары, хлеб и прочее, и они всегда бывают верными плательщиками в условленное время. Киргизец не воспользуется чужой вещью, если она поручена ему на сохранение, как бы беден он не был».

Если соседние земледельческие народы частенько пребывали в страхе из-за возможных набегов казахов, то самим кочевникам очень сильно доставалось в городе, что живописно описывал В. Наливкин: «Во время частых прежде междуусобий, а равно и во время набегов… сарт… по большей части прятался в джугаре или в садах, причем на киргиз смотрел как на безбожников и отчаянных головорезов… Зато каждый раз, когда нужда заставляла киргиза мирным образом приехать на базар в город или в сартовское селение, он считал себя потерянным человеком, ибо ему доставалось решительно от всех: сартовские собаки лаяли на его лохматый тумак (малахай); сартята вприпрыжку бежали за ним по улицам, распевая неприятные для него куплеты, а лавочники-сарты нагло обмеривали, обвешивали и обсчитывали его на базаре, зачастую глумясь… над его неотёсанностью, и над его совершенным незнанием мусульманских правил общежития, и над его грубым, аляповатым выговором. За все это киргиз искренно ненавидел и презирал сарта, считая его трусом, мошенником и выжигой, с которым нельзя иметь никакого дела, но от которого никуда не уйдешь».

По причине подобного вечного антагонизма, набеги на оседлое население кочевники расценивали как барымту. К этому же можно отнести и нападения на караваны, ведомые ненавистными купцами. Последние с большим риском сколачивали себе огромные состояния на торговле со степняками. Несмотря на все протесты соседних государств, караваны грабились нещадно.

Ограбить караван или крестьянскую деревню, захватить добычу, а потом раздать ее своим многочисленным родственникам также считалось величайшим батырством. Российский ботаник Н. Северцов в 1858 г., который при набеге на русский сотенный отряд был взят в плен степной шайкой конокрадов, состоявшей всего из двенадцати человек, описывал своего пленителя батыра Досжана следующим образом: «Он щедро делился своей добычей со всяким, кто ему был полезен, не был скуп и на угощения, а остатки продавал или выменивал, и вместо угнанного скота у него являлись щегольские халаты, шапки, оружие, конская сбруя, отличные скакуны, подарки любовницам, которым он впрочем уже и тем нравился, что красивее, ловче, наряднее киргиза не легко было встретить. Не для наживы и скопидомства разбойничал Дащан, хотя чужое добро вообще имело для него магическую прелесть, а для молодечества, да чтобы были и средства пожить в свое удовольствие». Если бы казахи той эпохи могли бы что-то слышать о «славном парне» и браконьере, по имени Робин Гуд, они однозначно бы считали его великим батыром.

Вообще, казахи уважали проявления батырства и у других народов. Казахи почитали таких эпических батыров, как кыргызский Манас и туркменский Кёр-оглы. Батыром считался и Ермак, а впоследствии этот титул признавался еще за многими казачьими атаманами. Широкой известностью в народе пользовались также и ойратские богатыри. Любопытно, что титул батыра могла получить даже женщина. Согласно преданиям, одной из таких известных воительниц XVIII в. являлась Гаухар, сестра батыра Малайсары. Незаурядной храбростью отличалась и сестра Кенесары – Бопай.