В таком «оправдании детства» есть, пожалуй, осознанная наивность. Логическое лишь по форме, оно философски рискованно и нелогично по-детски выбирает всегда ожидающую нас возможность чуда вопреки доктрине, по которой каждый человек является в мир со смертельной раной греха. Пусть так, но разве, прежде чем заразиться или открыть в себе наследственную тяжкую болезнь, не входит ли человек в мир и как ожидание Божие? И не в этом ли его здоровье? Не ждет ли Творец, что мир наконец исполнится в том, кто рождается сегодня, откроется таким, каким и был некогда подарен и явлен? Опыт говорит, что всякий раз ожидание Его оказывается обманутым. И все же всякий ребенок – невиданная возможность, сокрытое в нем обещание, как и вызов взрослым, родным и чужим, коим это обещание посылается. И каждой матери и каждому отцу вручается залог святости, вышедшей из того, что было лишь хотением плоти (Ин. 1: 13), плодом совокупления. Это обещание исполняется во святых, ставших детьми.

Вы – письмо Христово (2 Кор. 3: 3), – обращается апостол Павел к Церкви Божией, уместившейся в Коринфе. Но и любой малыш – письмо, отправленное Христом Церкви, уместившейся в семье. Чтобы такое письмо прочитать, нужно стать такой Церковью, овладеть языком, на котором оно написано. Наука «письмен Христовых» существует прежде всего для родителей, как вольных, но чаще невольных соработников Бога. Творец воспользовался их объятием, чтобы создать Своего ребенка. По его чертам можно угадать облик не только земного, но и Небесного Отца, ибо всякое явление человека есть дело Отца, действующего в Сыне.

Наше детство, в сущности, не измеряется годами. Нельзя сказать: вчера оно кончилось, выбежало на улицу и пропало. Оно, по сути, еще и не начиналось по-настоящему. Когда мы осознаем его, окружаем, настигаем мыслью, его уже нет. Оно скрылось незаметно, расточилось по каплям. Кто не собирает со Мною, тот расточает (Мф. 12: 30; Лк. 11: 23), говорит Иисус. Детство кончается, когда наше «я» становится сознательным и утверждает себя в – «я»! И наполняет себя доверху эпитетами, обидами, убеждениями, удовольствиями, помыслами желаний. У него вырастает опухоль «я»-центризма, оно наполняется падшим миром, хочет, даже не подозревая о том, быть как боги (Быт. 3: 5).

Те боги входят, внедряются в человека тотчас после детства. Точнее было бы говорить о младенчестве, ибо под детством мы нередко подразумеваем и отрочество. Но подростковость – это уже совершенно иной возраст, отчасти еще несущий в себе былого ребенка, но уже во многом противоположный тому детству, которое подразумевал Христос. Отрок входит в период опьянения своей личностью, лишь недавно приобретенной, но уже заполнившей весь внутренний горизонт. «Дивное ведение» вытесняется новым эгоцентрическим опытом своей выпирающей субъективности, с ее страстями, инстинктами, комплексами, «половодьем чувств», но также и внезапно разросшимся интеллектом, никак не уравновешенным ростом соразмерного ему духа. Это время кризиса, метания, «отрясания праха», желания «по своей глупой воле пожить» (вспомним отроческое «отречение» того же Владимира Соловьева, протоиерея Сергия Булгакова, Николая Бердяева и стольких еще). И вместе с тем где-то спрятанная в глубине хрупкость.

Начиная с отрочества наше «я» будет только разрастаться и матереть. Грех юности моея и неведения моего не помяни, – молит Псалмопевец (24: 7). Юность, то есть становление взрослости, это и есть время, когда душа человека умножает в себе капиталы мира сего, пьянеет от внезапно свалившегося богатства, но богатства не Богом, о Ком человека тянет забыть, а лишь собой, обретает разум, который может себя утверждать, управлять другими, пользоваться ими хотя бы мысленно, их судить, оценивать, презирать и над ними возноситься, как и тело, которое не только хочет, но уже и может грешить.

Потому Господь и говорит о мудрости умаления как условии вхождения в Царство Духа. Умалиться – значит нагнуться, сократить свой объем и место, занимаемые во вселенной, но самое главное – сократить себя в себе. Царство Небесное подобно зерну горчичному… (Мф. 13: 31). Малое зерно таит в себе образ нашего «я», еще не прикоснувшегося к сознанию. Потому что разум, увы, это и путь спасения, но также и зеркало плененности «миром сим», владеющим нами.

Отсюда проясняются и самые тревожные, даже мучительные слова Евангелия: Кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет ее; а кто потеряет душу свою ради Меня, тот сбережет ее (Лк. 9: 24). Предупреждение Иисуса разгадывается лишь в благословенной «малости» детства. Ребенок не теряет души, он ее приобретает, открывает в себе и наращивает. Лишь затем, много позднее, пожелав умалиться, уже взрослым, с привкусом Адамова яблока на губах, он, если сильно захочет, может вернуться к своему младенчеству, чтобы потерять душу в Боге. Возвращенное детство отказывается от громады давящего душевного опыта, от темницы страстей, всех «сокровищ», собираемых на земле [30] . Только «потерявший душу» умеет принять чужого как своего. Поэтому и святость понимается на Востоке как исцеление от себя в «богатстве» самости ради возвращения к первоначальной «нищете духом» [31] . Да и цель христианского воспитания, если вспомнить о нем, – это удержание в себе чуда творения, следов «работы Господней». Ибо если «душа по природе христианка» [32] , природу эту надо еще отыскать, в нее еще нужно обратиться, суметь ее понять, исходя из того начала, того дара, который каждому из нас посылается при творении.

Требуется немалая, сознающая себя сила для того, чтобы суметь «потерять душу». Возвращение в мир детства возможно лишь тогда, когда мы обретаем способность измерить взглядом громадное расстояние, которое нас от него отделяет. Будьте как дети, говорит Иисус, но та временная, протоптанная дорога, по которой вы пришли в детство из небытия, из пред-бытия, затем из младенчества в отрочество, давно заросла крапивой и чертополохом. Ее нет на карте, никакой чудо-компас не приведет нас к ней. Ребенок не знает стыда, но вы, повзрослев и стыда отведав, не можете каким-нибудь революционным или пляжным декретом «долой стыд!» от него до конца избавиться. Ребенок мыслит иначе, чем мы, но впадением в детство мы к его мышлению не вернемся. Ребенок пребывает вблизи Царства Божия, но даже сильно захотев, Божие не украсть у Бога и не свести украденное у неба на землю когтистой наукой, обратившейся тюрьмой для тела и соблазном для духа, как у Маркса – Ленина – Мао. Стать как дети можно только тогда, когда мы осознаем, что бесповоротно – и не без нашей вины – детство утратили. Оно может вернуться теперь только в иное, Христово детство, обретенное как святость.