Тот самый нож, которым я убил Саяна, и который усилием воли переместил из первого отражения в новые миры – передав Юлии. Взявшись за рукоять, я почувствовал тепло под пальцами – в клинке по-прежнему чувствовалась заключенная энергия забранной жизни.

– У тебя есть карты первого отражения? – поинтересовался я у Ребекки.

Графиня молча кивнула и в несколько легких взмахов открыла интерфейс, выбрав из списка планов Землю и приближая ее изображение. Чуть крутанув интерактивный глобус, я нашел Красноярский край, увеличил масштаб и, найдя Таежный Маяк, подвинул картинку в сторону, уходя к двум деревням, где провел детство.

– Вот здесь, – показал я на излучину реки и посмотрел на Юлию: – У меня к тебе просьба. Верни нож в первое отражение и воткни его в…

– В расщепленный молнией дуб, – посерьезнела Юлия, глядя прямым взглядом.

Кивнув, я едва прикрыл глаза, и перед внутренним взором предстал невероятно далекий, но навсегда отпечатавшийся в памяти мой первый летний рассвет на берегу подернутой дымкой реки. И широкий, расщепленный молнией дуб, который давал мне приют в знаковые моменты жизни.

– Я верну нож и у меня все получится, – Юлия, не обращая внимания на блеснувшую глазами Ребекку, подошла ближе и обняла меня, легко коснувшись губами щеки – успокаивая. И сразу отошла, отвернувшись и избегая моего взгляда.

– Есть что-то такое, что я должна знать? – холодно поинтересовалась Ребекка с явно читающимся в сторону Юлии раздражением.

– Есть вещи, которые никому не стоило бы знать, – пожав плечами, прямо посмотрел я на графиню. – Но после единения памяти так получилось, что Джули о них знает.

Краем зрения увидел, как Юлия от нежданности резко повернула голову, удивившись тому, что я первый раз назвал ее «Джули». Ребекка продолжала смотреть мне в глаза.

– Есть такие вещи, которые я не хотел бы никому рассказывать. Даже на исповеди самому себе, – размеренно проговорил я, повторяясь, внимательно глядя на графиню. – И очень не хотел бы, чтобы о них узнала ты. Это никак не влияет на наши отношения, на мое нынешнее мировоззрение, мысли или чувства. Это старая, забытая грязь, и я не хочу, чтобы она тебя касалась.

– Это твоя жизнь, – просто пожала плечами Ребекка: – И я хочу об этом услышать.

Поджав губы, Юлия забрала у меня и графини бокалы и вернулась к столу, разливая вино.

– Даже если я не хочу об этом не только говорить, но и вспоминать?

– После единения памяти так получилось, что и ты обо мне знаешь такие вещи, которые я не рассказала бы под пытками – не то что на исповеди. И если бы не знала она… – короткий взгляд на Юлию, – я бы не стала настаивать.

– Хм, – под взглядом Ребекки кашлянул я.

И задумался. События моего детства были табуированы для воспоминания – а когда перед взором и вставали образы из прошлого, я старательно их гнал. Так старательно, что эти воспоминания слово перестали быть моими – у меня будто получилось не то чтобы забыть все плохое, но дистанцироваться от этого – словно от послевкусия дурного и грязного фильма или поступка.

Но сейчас, когда я чувствовал, что Ребекке очень важно услышать мой рассказ, я не бежал от воспоминаний – и вдруг понял, что отношусь к произошедшему уже ровно, без эмоций. Как к грязевой канаве, через которую пришлось перейти – оставив, правда, навсегда на другой стороне любимых и близких – тоска и горечь от расставания с которыми оставалась до сих пор.

И я вдруг с удивлением понял, что не испытываю никого отторжения от идеи рассказать графине о своем детстве. Хотя то, как она на это отреагирует, меня серьезно волновало.

– Когда мама меня родила, она была невероятно красива, – принялся я рассказывать, вдумчиво подбирая слова. – Я видел ее свадебные фотографии – это просто космос, даже без фотошопа на любую журнальную обложку. Когда ее хоронили, ей было двадцать шесть, но выглядела она на все сорок.

Как понимаю сейчас, умерла она от усталости и безнадеги. Мой… Человек, который биологически приходился мне отцом, ее муж… он ее бил, довольно часто. Не работал, периодически мотался в Красноярск или в Новосиб на попутных лесовозах, брал микрозаймы… небольшие кредиты, – пояснил я графине, – и, возвращаясь домой, их пропивал.

Потом, когда маму похоронили, а ему перестали давать деньги даже самые грязные шарашки, он находил себе женщин, брал кредиты на них – и пока деньги были, они пропивали их вместе.

В один из дней я вернулся из школы, а дома была очередная шалава в мамином платье. Она была не совсем трезвая и чистая – в отличие от платья. Не знаю, не помню, что я ей сказал – но, наверное, это было что-то обидное. Она схватила меня за руку и кинула в стену, а потом несколько раз пнула – дело житейское, я к тому времени уже привык. Мой старый кот бросился на нее, но она палкой от шваброй сломала ему позвоночник – он двигаться не мог, но не умирал. Помню, я пытался его кормить, а он – рассказать мне, как ему больно.

Когда… тот человек, который по документам считался моим отцом, вернулся домой, женщина пожаловалась, что я плохо себя веду. Он был в неважном настроении – его кинули с зарплатой. Кота он добил, а я вылетел в сени… на веранду, – пояснил я Ребекке непонятное слово, – как футбольный мяч. Он сломал мне три ребра, как потом оказалось. Хотел добавить еще, но я убежал. И сразу прошелся по главной улице, постаравшись сделать так, чтобы несколько человек видели, что я ухожу из поселка.

В тот день не только закончилось мое детство. Я тогда впервые узнал, что такое настоящая ненависть. Дело в том, что кота, которого убили эти люди, мы брали вместе с мамой маленьким котенком – я видел фотографии где он спал со мной в кроватке. И тогда я словно впервые осознал происходящее – и понял, что именно чужая тупая злоба этого человека убила мою мать– как только что последнее близкое мне на это свете существо.