Тем не менее публиковаться в буквальном смысле, то есть обращать свою речь – устную или письменную – к самой широкой общественности, Фрейда заставляла особого рода тревога. Ее невозможно сбросить со счетов, так как именно она служила зарождавшейся психоаналитической деятельности той основой, которая остается значимой и по сей день. Впрочем, аналитики склонны не только не признавать эту основу, но и уклоняются от оценки ее ведущей роли в образовании внутрианалитического переноса. Даже в том сугубо кабинетном виде, в котором существует перенос, он сохраняет подспудную связь с публичной деятельностью практикующего аналитика. Именно регистрация тревоги последнего, толкающей к трансляции аналитического знания, приводит субъектов в анализ даже в том случае, когда никаких публикаций в биографии конкретного психоаналитика не обнаруживается и сам он этой тревоги нигде не выказывает. Ее наличие в любом случае обусловлено самим желанием Фрейда, который воплотил ее в речи, адресованной широкой аудитории – акт, большинству аналитиков до сих пор кажущийся недопустимой роскошью.

Речь Фрейда, как теперь становится понятно, представляла собой реакцию на сексуализированную практику лечения невротических субъектов, поддерживающую политику невротизации в самом ее корне. Фрейд вмешивается в эту практику посредством публичного высказывания, цель которого тем не менее до сих пор остается неясной – нам доступна лишь ее причина. Фрейд не добивается разоблачения, огласки или диффамации этой практики, поскольку никаких официальных обличительных заявлений на ее счет не делает. Его протест принимает форму сменяющих друг друга исследовательских установок, в которых последовательно проявляются все фрейдовские идиосинкразии. Из них медленно, но неуклонно вырастает то, что в дальнейшем оформится в аналитическую практику, в которой желание Фрейда сохранит свой исходный вид, но предстанет в обличье развивающейся теории, то есть мысли, носящей внутренне неконсистентный характер. Неконсистентность эта выражается прежде всего в таких элементах, как разнообразие топик, подвижная теория влечений, незавершенный взгляд на нарциссизм и т. д. При этом существует гораздо более непосредственная помеха фрейдовской деятельности в виде другого желания, поддерживаемого его коллегами. Она обнаруживается в том, что идентифицировать объект своей практики Фрейд оказывается неспособен, что объясняется стремлением этого объекта к совпадению с объектом его желания, никогда не достигавшему полного тождества.

Что такое психоаналитическая практика? Принято считать, что она начинается с работы с истерическими больными, а затем, расширяясь, захватывает прочие неврозы, а также перверсии и психоз. Такая генеалогия придает психоаналитической практике известную респектабельность. Однако критерием работы Фрейда служило не расширение приложимости, а нечто такое, что сам он определял хотя и по-разному, но всегда недвусмысленно эксплицируя свои ожидания от пациентов. Анализ, проходивший под знаком этого ожидания, приобретал особый оттенок, наличие которого Фрейд не только не скрывал, но и переводил на язык рационализации, то есть апеллировал к разумным основаниям и соображениям «эффективности». Анализ представляет собой определенную работу, и было бы глупо, поясняет своим читателям Фрейд, если бы какая-либо внешняя цензура со стороны клинициста или желание достичь слишком быстрого результата не дали ему развернуться во всю мощь.

Сколь бы основательно это ни звучало, за сказанным всегда находится что-то еще – другая фрейдовская речь, невозможная на публике, в которой заключены стремления, ищущие в анализе удовлетворения. За всеми резонными заявлениями на счет открытой им клинической практики, очевидно, стоит именно желание, которое в первом приближении оказывается желанием сегрегации: Фрейд не хочет работать с теми, кто не в состоянии, как он объясняет, понять, что анализ собой представляет. Аналитическая деятельность требует определенного уровня интеллекта, культуры, способности к теоретическому взгляду на вещи – в этом Фрейд был бескомпромиссен до такой степени, что сегодня не может не изумлять, как ему вообще удавалось поддерживать иллюзию общности своего дела с делом лечения, с медицинским подходом, не допускающим никакой дискриминации объекта. Налицо сегрегация, даже селекция потенциальных пациентов, которой ни один представитель медицинского дискурса, основанного на идеологии предположительного равенства пациентов, никогда бы не допустил.

Что за этой сегрегацией стояло? Нужно ли рассматривать ее в качестве проявления особого рода элитарности, сопряженной с требовательным и высокомерным нетерпением? Нет, здесь лежит нечто более глубокое, что, как заметил Лакан, в самом Фрейде никогда «не было проанализировано», но не в смысле нехватки самоанализа. Речь не о симптоме Фрейда, а о его желании. Фрейд желает чего-то от своих пациентов еще до их вступления в анализ, и само его желание принципиально отличает его практику от врачебной деятельности, в которой пациент в момент вхождения в поле терапии становится в чистом виде объектом требования врача. Напротив, в анализе он становится носителем необходимого Фрейду объекта, что и обусловливало сегрегацию задолго до разъяснения пациентам того, в чем именно анализ состоит.

Все это позволяет совершенно иначе взглянуть на то, что в некоторых критически настроенных к психоанализу кругах подавалось как фрейдовский произвол, проявление его избирательной цензуры. Противники этой цензуры систематически требуют очистить анализ от того, что кажется им влиянием фрейдовской психологии, его личными идиосинкразиями и пристрастиями.

Однако речь здесь идет не о применении власти, тем более власти врачебной, а об отсутствии тех рамок, которые привнесли бы в эту деятельность процедурное единообразие, – проблема, решения которой аналитики по существу не предлагают. Нет никакого протокола, позволяющего не только определить, какие из субъектов, приходящих в анализ, способны его политике соответствовать, но и описать порядок действий, допустимых для аналитика, намеревающегося компенсировать неосведомленность анализанта в отношении аналитических установок и каким-то образом устранить ее в ходе работы. Отсутствие на этот счет прямых указаний, без которых аналитики в целом неплохо обходятся, контрастирует с той глубокой детализацией, которой обычно снабжены процедуры ведения переноса, анализа сопротивлений или толкования сновидений. Все, что располагается между приемом субъекта в анализ и колебаниями аналитика на этот счет, скрыто непроницаемой завесой, бросающей на анализанта тень неуверенности, которая особенно остро проявляется в начале анализа и выражается в мучительном для интеллектуальных носителей симптома вопросе о том, окажутся ли они в своем анализе «на уровне». Этот момент хорошо знаком клиницистам, научившимся его использовать для скорейшего формирования переноса.

Несмотря на все свои требования и к аудитории, и к анализантам – те, что Лакан впоследствии ко всеобщему раздражению назовет «покровами аналитической интеллектуализации», – аналитик не становится субъектом профессионально привилегированного класса. В его положении нет никаких атрибутов цехового аристократизма, подозрения в котором неизменно сопровождают аналитическую практику, создавая иллюзию герметичности аналитического сообщества, его пресловутой автономии. Замкнутость эта носит неизменно временный и ненадежный характер, поскольку желание выталкивает аналитика вовне, к аудитории, и это побуждение невозможно сдерживать. Однако, как только этот выход происходит, анализирующий субъект склонен немедленно отступить назад, уверяя, что не имел в виду ничего радикального. Это показывает, до какой степени рационализации Фрейда, предусмотрительно заготовленные им на случай необходимости засвидетельствовать данные своей практики, въелись в традицию рутинного аналитического самоотчета: от аналитиков практически невозможно услышать, чтобы они помышляли о чем-то, кроме «хорошего, профессионального анализа». Даже когда данные этого самоотчета проблематизируются изнутри, как в случае довольно радикального вмешательства в устоявшуюся аналитическую среду лакановской повестки, пошатнувшееся равновесие довольно быстро восстанавливается. После временного потрясения, вызванного лакановскими заявлениями об анализе как о практике принципиально нелечебной или об отказе от задачи адаптировать и доращивать невротических субъектов до искомой степени сексуального развития, аналитики очень скоро обнаруживают, что никакого шока от такой перемены повестки не испытывают, а сами озвученные тезисы вполне согласуются с фрейдовскими замечаниями о принципиальном отличии хода анализа от перманентного врачебного попечения.

Вывод из этого может быть только один: на уровне аналитического высказывания после Лакана все вернулось на круги своя – к предположению, что любой фрейдовский жест, сколь бы экстравагантным он ни был, по существу ничего скандального в себе не содержит, поскольку служит тактическим приемом анализа, подкрепляющим статус-кво. Если именем Фрейда требуют отказаться от лечения или поддержки эго анализанта, то лишь потому, что иные действия скорее всего затормозили бы работу анализа.

Оставляя в стороне фактическую резонность подобных соображений, приходится признать их очевидное следствие: никакого желания Фрейда для созданного им сообщества просто не существует. Его присутствие невозможно, ему нет места в системе без глубоких потрясений, несовместимых с дальнейшим воспроизводством аналитической практики на базе фрейдовского учения. Сплоченность психоаналитической дидактики по вопросу о недопущении в нее фрейдовского желания, которое пошатнуло бы приоритет анализа, остается непоколебимой.