Аналитическое сообщество вполне способно согласиться с тем, что в анализе на первом месте не стоит сам анализант и высказываемые им многочисленные потребности, но лишь до тех пор, пока верховенство анализа и его собственных нужд остаются незыблемыми.

Приоритет аналитических нужд, на котором аналитик настаивает и которое единственное ответственно за свободолюбие его практики, носит двойственный характер. Позволив психоанализу достичь значительных теоретических высот и отмежеваться от всего, что связывает руки психотерапевтическим школам, выстраивающим свой аппарат вокруг так называемых потребностей клиента, приоритет этот тем не менее останавливает мысль аналитика на границе, которую, казалось бы, она должна пересечь именно потому, что является аналитической. Ограничиваемая исключительно нуждами самого анализа, эта мысль сталкивается с логической преградой в виде желания Фрейда, которое лежит в ее основании, но которое она неспособна помыслить, поскольку, как и любое желание, оно выходит за пределы этих нужд. Причина неспособности его учесть, таким образом, не в отсутствии связи между фрейдовским желанием и анализом, а в том, что направление этого желания остается непроясненным. Никто не хочет тревожить эту область, опасаясь пробудить дремлющих в ней демонов. Лакановский переворот, призванный в том числе вернуть этому желанию право если не действовать, то по крайней мере быть представленным на сцене анализа – для чего эта сцена была так смело Лаканом в своих полномочиях расширена, – не смог на это умолчание повлиять: заклинание о том, что «желание аналитика должно быть сосредоточено только и исключительно на анализе», снова возвращает на место и запирает вырвавшуюся было здесь тревогу.

Тревога эта связана с тем, что желание Фрейда, сыгравшее решающую роль на этапе возникновения анализа и воплотившееся в нем, сохраняло в себе нечто внешнее по отношению к его целям. Даже найдя в аналитической практике завершенную, как может показаться, форму, оно себя в ней не исчерпывало. Это прекрасно выражается уже в том хорошо известном факте, что, оставаясь аналитиком в полной мере, Фрейд всегда был для окружения своих коллег чем-то еще. Его манера курирования была столь далека от коллегиальности, что работавшие с ним специалисты или ужились с ней, или предпочли освободить территорию. Эффект этот был обманчиво воспринят некоторыми как претензия на место отцовской власти и сопряженного с ней права ожидать от сподвижников и близких нахождения в арьергарде движения к поставленным Фрейдом целям. На самом деле остается под вопросом, занимал ли он это место даже в своей семейной жизни: тревога, сквозящая в аналитических текстах его дочери, показывает, что скорее нет.

Из-за всего этого может показаться, будто Фрейд привносил в анализ какое-то дополнительное желание и что его аналитическое желание было поэтому недостаточно purified. Вопреки этому мнению, речь идет о желании, которое сопроводило анализ на путях его становления, чтобы в дальнейшем его не покидать. Даже в наиболее стесненных, наступивших после смерти Фрейда условиях существования созданной им практики, его желание придавало аналитической деятельности основу, с желанием аналитика в академическом смысле полностью не совпадавшую.

Чтобы проследить его специфику, необходимо захватить период, где это желание в ранней фрейдовской деятельности явило себя в наиболее чистом, отчетливом виде, что не ускользнуло от внимания тех, чей симптом служил материалом этой деятельности, – от истерических пациенток.

Принято считать, что в наиболее известных случаях анализа истеричек Фрейд потерпел неудачу: симптом не только не был разрешен, но, напротив, сам анализ в некоторой степени стал его частью. Однако при разборе этих случаев критики часто совершают ошибку, извращая смысл происходившего. Постколониальная мысль с характерным для последних ее достижений неизбирательным ужасом перед любым давлением, настаивает на том, что анализ знаменитых истеричек – в частности, гомосексуальной пациентки и Доры – был поврежден или даже полностью разрушен фрейдовской ригидностью, чрезмерной властностью и сопряженной с ними нечуткостью к мотивам и чувствам своих пациенток. Указание Лакана, подчеркнувшего гомосексуальное направление желания Доры, недооцененное Фрейдом, как будто предоставляет для подобной критики дополнительную почву. При этом ясно, к чему подобные обвинения ведут: к уличению Фрейда в приверженности нормализующей позиции, ради которой небрежность и упорное сопротивление приносимому анализантом материалу действительно могут быть характерны.

Справедливо ли подобное толкование фрейдовской неудачи? Нетрудно заметить, что попытки современных философов гендерного направления ретроспективно освободить желание Доры, ставшие особенно настойчивыми на фоне развернувшейся в последние десятилетия борьбы с «насильственной гетеронормативностью» и появлением масштабных гей- и квир-движений, – не только не дают никакого аналитического материала, но и остаются внутренне противоречивыми. Сама по себе консолидация квир-движения и появление квир-субъектности показывают, что вопрос либидинального выбора не упрощается с расширением его свободы, а, напротив, резко усложняется, обнаруживая неожиданные аналогии со случаем Доры. Было бы ошибочно упрекать Фрейда в «переоценке» ее интереса к мужской позиции господина К. и «недооценке» влечения к госпоже К. или в неспособности поставить под творческое сомнение душевную половую принадлежность другой гомосексуальной пациентки. Напротив, анализ текстов, производимых современной квир-культурой, показывает, что в субъектности этого типа наличествует нечто такое, что можно было бы назвать гетеросексуальным выбором по умолчанию.

Речь здесь идет не о естественном и базовом характере гетеросексуального типа влечения, как того, возможно, хотелось бы носителям консервативных взглядов, а, напротив, о его неочевидном генезисе и репрессии со стороны истерического субъекта, о его Verneinung – отрицании («это не мое желание, я не интересуюсь этим объектом»). Упорство, с которым Фрейд это отрицание исследовал, не доверяя внешним доказательствам демонстрируемой гомосексуальности пациенток, делает ход его мысли более актуальным, чем принято думать.

В то же время именно работа с Verneinung поставила Фрейда в позицию, где основа его желания оказалась на время обнажена и лишилась всех защит. В анализе Доры Фрейд особенно ярко проявляет нечто такое, что, будь он политиком, можно было бы назвать «программой», далеко идущими планами. Возражая своей пациентке, сопротивляясь ее упорному отрицанию, Фрейд невольно раскрывает, что помимо анализа в узком смысле, который в начале работы он специально доносил до своих подопечных, занимается чем-то еще. Именно это приводит Дору в замешательство, усугубляющее ее защитную позицию, в результате чего она покидает анализ.

Необходимо установить, о чем здесь идет речь. Для начала следует опровергнуть предположение, будто Фрейду что-то нужно было от самой Доры. Пикантные намеки некоторых авторов на влечение Фрейда к девушкам с истерической симптоматикой сами по себе отражают реликтовое, еще доврачебное желание, чтобы аналитик стал для истеричной женщины кем-то сродни первому мужчине. Нечто подобное прослеживается и в клинических заметках самого Фрейда – иначе трудно объяснить его упорную и несколько озадачивающую убежденность в том, что пациентки непременно желают своего аналитика. Впрочем, это побуждение явно не было определяющим: то, во имя чего Фрейд осуществлял на пациентку нажим, не имело к ней самой прямого отношения. И это сбивало ее с толку тем сильнее, чем сильнее был нажим, притом что обычное влечение врача-мужчины к пациентке, едва прикрытое делом лечения, было вполне известным элементом ее социального окружения и, даже порождая в ней смутное сопротивление, едва ли вызвало бы у нее замешательство такого сорта.