Шрифт:
Взаимосвязь этих моментов можно проиллюстрировать, посмотрев с позиции культурно-исторической перспективы на те же пьесы А. П. Чехова, особенно если в мысленном эксперименте попытаться продолжить, представить судьбу персонажей за рамками сцены – тем более что мы хорошо знаем, что в дальнейшем случилось с прототипами этих персонажей, с так называемой «чеховской интеллигенцией», спустя полтора-два десятка лет после обсуждаемых театральных постановок. Заметим при этом – Чехов, на самом деле, не очень-то жаловал «чеховскую интеллигенцию», что видно из его художественных текстов, пьес, но особенно из публицистики. Он считал, что образованное общество не выполняет своей главной роли – подвижнического служения культуре и просвещению, расточая себя долгими обедами, пустыми разговорами и прожектами [172] . Это состояние упадка духа могло казаться современникам застывшим, «вечным», но на деле было движением, завязыванием, складыванием предпосылок величайших трагедий XX века, перед которыми меркнут любые сценические страсти. Не успевшие постареть, прототипы чеховских героев были ввергнуты в одночасье в войны, революции, гражданскую междоусобицу, стали жертвами большевистского террора, репрессий, концлагерей, и лишь немногие уцелели. Как эпитафия целому исчезнувшему строю звучат слова Александра Блока: «Затопили нас волны времен, и была наша участь мгновенна». Такова оказалась шекспировская развязка чеховской завязки [173] .
172
В конце параграфа мы, в другом контексте, вернемся к этим взглядам А. П. Чехова, остающимся актуальными и в наше время.
173
Для полноты отметим, что помимо духовного уныния и упадка в завязывании трагедии сыграл роль и противоположный перехлест тогдашней образованной публики: склонность к духовной прелести, воспарению, экстазу, мистике. И в том, и в другом уклонах исчезала, отсутствовала реальность, духовное трезвение, опора. У свидетеля того времени – философа Федора Степуна мы читаем: «На реальные запросы жизни передовая интеллигенция отвечала не твердыми решениями, а отвлеченными идеологиями и призрачными чаяниями. Социалисты чаяли „всемирную социальную революцию“, люди „нового религиозного сознания“ – оцерковление жизни, символисты – наступление теургического периода в искусстве, влюбленные – встречу с образом „вечной женственности“ на розовоперсной вечерней заре. Всюду царствовало одно и то же: беспочвенность, беспредметность, полет и бездна» (Степун Ф. Бывшее и несбывшееся. Нью-Йорк, 1965. С. 321; см. также: Братусь Б. С. Психология. Нравственность. Культура. М., 1994).
Возвращаясь к основной теме нашей книги, добавим, что случаи психологической патологии, аномального развития личности тоже являют драмы человеческой жизни со своими завязками и развязками – тихими и громкими, чеховскими и шекспировскими. В этом плане разработка метода анализа клинических данных и историй болезни, который будет представлен в главе IV, может рассматриваться как инструмент выявления типичных сценариев, ведущих к тем или иным вариантам развития личности. Как не вспомнить здесь предложение Л. С. Выготского строить психологию личности в терминах драмы или слова А. Н. Леонтьева, найденные в его дневнике и опубликованные после смерти: «Психология личности есть психология драматическая.
Почва и центр этой драмы – борьба личности против своего духовного разрушения. Эта борьба никогда не прекращается. Суть в том, что существуют эпохи ее заострения…» [174]
Вот почему, с одной стороны, самые главные опорные вопросы – о смысле жизни, любви, добра, зла и т. п. – требуют таких больших внутренних усилий человека в поисках ответа на них, а с другой стороны, сами эти ответы, если они, наконец, найдены, часто кажутся стороннему наблюдателю неопределенными, малозначимыми (вспомним гамлетовское: «Слова, слова, слова»), расплывчатыми. Причем это последнее указывает вовсе не на слабость человеческого языка и мышления, а на многоаспектность, системность самой сути смысловых реалий, которые заведомо шире и многостороннее реалий языковых [175] . С этим связаны и писательские «муки слова», и недовольство словом уже найденным, его недостаточностью для определения живого предмета [176] , и то, наконец, почему художники порой отказываются определить основной смысл или, даже проще, основную мысль своего произведения [177] . Что же касается психологических изысканий, то в структуру смыслового образования, как писал В. К. Вилюнас, входят эмоционально-непосредственный смысл и вербализированный смысл [178] . Первый как бы составляет пристрастную, изменчивую, недоговоренную подоплеку второго, то есть смысловые образования, смысловые динамические системы (о чем писал уже Л. С. Выготский) являют собой сплав, единство сознательных (интеллектуальных) и эмоциональных (аффективных) процессов, интеллекта и аффекта.
174
Приведя эти замечательные слова, я подумал, что, учась на факультете психологии МГУ им. Ломоносова, где А. Н. Леонтьев был деканом, а затем работая под его непосредственным руководством на кафедре общей психологии, бывая на его лекциях, выступлениях и много раз встречаясь, должен признаться – не помню, чтобы слышал от него подобные решительные суждения о духовности и борьбе за нее как главном стержне личности. Может быть, здесь мы невольно касаемся драматической психологии личности самого Алексея Николаевича: невозможности ему, как официальному лидеру советской психологии, свободно и широко развивать, реализовывать то, что не согласовывалось с тогдашней коммунистической идеологией. Что касается приведенной записи, то она была сделана 8 августа 1974 года в подмосковном поселке писателей «Красная Пахра» (Леонтьев А. Н. Из дневниковых записей // Леонтьев А. Н. Избранные психологические произведения в 2 т. Т. II. М., 1983. С. 241). В начале этой записи стоит: «Очень важный разговор с Т.», и дальнейшие рассуждения – отклики, полемика, отголоски этого разговора. «Т.» – это писатель Владимир Тендряков – сосед Леонтьева по даче в «Красной Пахре». Они порой прогуливались летом по окрестностям и вели долгие беседы. Доверительные, глубокие, сокровенные (см.: Тендряков В. Ф. Проселочные беседы // А. Н. Леонтьев и современная психология. Сборник статей памяти А. Н. Леонтьева. М., 1983).
175
Древний китайский мудрец восклицает: «Сети нужны, чтобы выловить рыбу. Когда рыба выловлена – сеть становится не нужна. Слова нужны, чтобы выловить смысл. Когда он выловлен – слова становятся не нужны. Где найти человека, который бы позабыл (отложил) слова и с которым я бы мог поговорить?»
176
Напомним признание Александра Блока:
Ведь я – сочинитель,Человек, называющий все по имени,Отнимающий аромат у живого цветка.177
Л. Н. Толстой писал: «…нужны люди, которые бы показывали бессмыслицу отыскивания мыслей в художественном произведении и постоянно руководили бы читателей в том бесконечном лабиринте сцеплений, в котором и состоит сущность искусства, и к тем законам, которые служат основанием этих сцеплений» (Толстой Л. Н. Полн. собр. соч. Т. 40. С. 326).
178
См.: Вилюнас В. К. Психология эмоциональных явлений. М., 1976; Он же. Психология эмоций. СПб., 2004.
Заметим, что аффект по одному из старых значений есть расположение (в Средневековье говорилось, например, об «аффекте звезд», что означало характеристику их места и влияния по отношению к другим небесным светилам). В данном случае аффект располагает (находит) себя в пространстве личных смыслов [179] . Ясно тогда, что осознание этого местоположения требует интеллекта, а его переживание порождает эмоцию как выход изнутри наружу – в действие, поступок (в латинском «emotio» корень «motus» означает движение, а приставка «e-» происходит от «ex-» – из, наружу).
179
Bratus B., Weltishchieff D., Lysloff A. Affekt als Befi ndlichkeit des Menschen // Existenzanalyse. 2010. № 2.
Совершенно особый вопрос – кто и как ставит «задачу на смысл» перед человеком. Мы уже говорили выше о возможных соотношениях «зова» и «отзыва». Чисто внешне, феноменологически, кажется, что все зависит только от уровня самосознания, желаний данного человека, от того, захочет ли он задуматься над смыслом своих поступков или нет, направляют ли его к тому события жизни, друзья, воспитатели, учителя, семья – словом, внешние, окружающие его обстоятельства. Существуют, однако, и вполне определенные внутренние законы течения жизни (в том числе и движения деятельности) – собственная логика, изнутри подготавливающая ситуацию осмысления себя, своих действий и места в жизни. И сознание тогда играет роль скорее подытоживателя, активатора, реализатора, нежели причины постановки «задачи на смысл». (На некоторых законах этой логики мы остановимся в следующем параграфе.)
Когда же «задача на смысл» все же решена и речь идет о той или иной форме осознанности, отрефлексированности наиболее общих смысловых образований, то уместно, на наш взгляд, говорить о ценностях личности или, лучше, о личностных ценностях, отличая их от личностных смыслов, которые далеко не всегда носят осознанный характер. Таким образом, личностные ценности – это, в той или иной форме, осознанные и принятые человеком общие смыслы его жизни [180] . Их следует отличать и от чисто декларируемых, назывных ценностей, не обеспеченных «золотым запасом» соответствующего смыслового, эмоционально переживаемого, задевающего личность отношения к жизни, поскольку такого рода ценности не имеют по сути дела прямого касательства к смысловой сфере, более того, могут стать бутафорией, маскирующей совсем иные личностные устремления [181] .
180
Мы не берем здесь социологические аспекты изучения ценностей, а рассматриваем ценность в ее психологической характеристике как разновидность смыслового образования. Отметим также во избежание недоразумений, что в психологии личности часто говорят о смысле во множественном числе (например, личностные смыслы), тогда как в традиции русского языка слово «смысл» принято употреблять в единственном числе. Это расхождение легко объяснимо: в отличие от обыденного языка под смыслом в психологии подразумевается особая составляющая сознания личности, которая имеет разные виды и формы, поэтому вполне правомерно говорить о множественности этих смыслов, их системе, иерархии и т. п.
181
Различия, несоответствия, а часто прямые противоречия между желанием «быть» и соблазном «казаться» не столь уж редко случаются в жизни любого человека, и потому борьба за искренность, постоянство, действительное, без «приписок», самовыражение – одна из основных линий нравственной жизни. Генезис многих видов отклонений, аномалий личности связан с теми или иными запущенными формами этого несоответствия. Например, клиницистам и психологам хорошо известно, что пышные уверения в любви к людям и готовности к самопожертвованию у лиц истероидного склада часто не имеют под собой никакой смысложизненной основы и являются лишь способом прикрытия безоглядного эгоцентризма и самолюбования.
Заметим также, что осознанные ценностно-смысловые отношения могут быть не только позитивными, то есть определять то, что по восприятию человека хорошо, но и негативными, то есть занимать на субъективной ценностной шкале отрицательные значения, быть как бы «отрицательными ценностями», определять восприятие чего-либо как недостойного, плохого.
Если в динамическом плане отношения первого рода можно назвать отношениями притягивания («положительная валентность», по К. Левину [182] ), центростремления, то отношения второго рода тяготеют к отталкиванию («отрицательная валентность»), центробежности [183] .
182
См.: Левин К. Динамическая психология: Избранные труды. М., 2001.
183
Напомним, однако, что в рассуждениях Левина речь шла о валентности предметов, данных в конкретном, здесь-и-теперь возникшем «психологическом поле», о побудительной силе, от них исходящей. Сейчас же мы говорим об отношениях к предметам, точнее, к их взаимосвязям, о способах, принципах смыслового восприятия, придания личностно-субъективной цены возникающим в окружающем мире связям и отношениям. Так, в работе кубинского психолога М. Кальвиньо мы читаем: «Можно рассматривать четыре возможных отношения, в качестве которых может выступать то или иное явление: 1) явление выступает в качестве мотива; 2) явление представляет условие, препятствующее достижению мотива; 3) явление представляет условие, способствующее достижению мотива; 4) явление представляет условие, способствующее достижению одного мотива и препятствующее достижению другого. Этим четырем отношениям соответствуют и четыре возможных смысла явления: смысл мотива, негативный смысл, позитивный смысл, конфликтный смысл» (Кальвиньо М. Автореф. канд. дисс. М., 1981. С. 19). Положение это фиксирует возможность разного смыслового отношения к одному и тому же явлению в зависимости от его места в структуре деятельности. Однако, как мы увидим ниже, далеко не все смысловые образования можно прямо приписать к конкретной деятельности, сведя роль смысла лишь к оперативной регуляции достижения мотива, к взаимоотношению мотива и преграды или мотива и пособника достижения.
Понятно, что позитивные смысловые переживания, связанные с ожиданием, верой в лучшее, чаще бывают радостными, нежели негативные, являющиеся по преимуществу разочаровывающими. Не следует думать, однако, что лишь первые хороши, а вторые всегда дурны и должны подлежать искоренению. Отрицательные смысловые переживания столь же важны для развития человека, как и положительные: в них нередко заложены точки роста, они могут дать толчок к поискам нового взгляда на жизнь, могут быть, наконец, источником нетерпимости (не головной, а внутренней, душевной) к недостаткам и порокам как в себе, так и в окружающем мире.