Шрифт:
Но кто и как задает эти образы, образцы, эталоны?
Если речь идет о формировании понятия биссектрисы у школьника или обратимости числа, как в ранних опытах гальперинской школы, то ясно, что образцы идут от учебника геометрии или математики. Но когда речь о судьбе, о жизненных путях и выборах? Ответ в этих случаях для культурно-исторической традиции также вполне определен: поставщиком и хранителем эталонов и образцов является культура, ее вообще можно понимать (о чем упоминалось выше) как совокупность устоявшихся знаков, значений образов действия. Смена поколений – это передача (пусть творческая, видоизмененная) этих образов и знаков, которые интериоризируются, обуславливая «подъем» и «снятие» материального в идеальное.
С этим можно было бы согласиться, если бы не существенное обстоятельство, на которое нельзя не обратить внимания. А. Н. Кричевец, например, констатируя, что культурно-историческая парадигма имеет своим предметом в первую очередь передачу культурного наследства от поколения к поколению, справедливо замечает, что сама эта передача культурных смыслов от поколения к поколению – вещь далеко не сама собой разумеющаяся. Новое поколение в раздражающем противоречии с принципом универсальности свободно выбирает для усвоения, «интериоризации» из доступного ему культурно-исторического мира одни сегменты и игнорирует другие [195] .
195
См.: Кричевец А. Н. Проблема души: как преумножить наследство // Психология и философия: возвращение души. М., 2003.
Культура тем самым, при всей ее первостепенной важности, вряд ли может рассматриваться как полностью самовоспроизводящаяся, сама собой обеспечивающая осмысленное и единое направление. Иными словами – не она перводвигатель, не она из себя порождает все линии, идеи, цели свершений нашего заведомо конечного бытия, но – повторим еще раз Декарта – «идея конечного и совершенного не могла быть образована иначе как из идеи бесконечного и совершеннейшего». Только такая идея может угадываться (вспомним рассуждение о «секретном пакете»), вести и светить сквозь все конечные вещи, сквозь все сегменты и коллизии культуры, притягивая к себе и направляя пути человечества и человека, который, кем бы он ни был, – всегда (это вновь Декарт) конечный образ бесконечной духовной субстанции. И потому да не собьется с пути человек и человечество.
Итак, не все смыслы возникают, произрастают под небесами, куполами, патронажем действий и деятельностей и отражают тем самым их сплетение, порожденное, в конечном итоге, императивами действительности (бытие, порождающее сознание). Есть и иные, пронизывающие деятельностную основу, проблескивающие вдруг сквозь ее разрывы [196] , покоясь под другими куполами, небесами, патронажем. Как соединены (и соединены ли) эти смысловые реалии и каково место психологии в их различении, познании и соотнесении?
196
Смысл, – замечает Альфрид Ленгле, – это возможность, прочитываемая нами между строк действительности (cм.: L"angle A. Wege zum Sinn. Logotherapie als Orientierungshilfe. M"unchen, 1985).
Исходя из представленного в книге понимания личности как уникального психологического инструмента (органа) овладения человеком его родовой сущностью [197] , «наддеятельностные смыслы» являют отношения не к самой необходимой деятельностной активности как таковой, а к этой умопостигаемой сущности. Их роль (миссия) не в регуляции и отражении конкретных успехов, неудач, перипетий, порождаемых и отражаемых конкретными деятельностями, а в удержании такого отношения ко всему пространству бытия и времени, которое не уничтожимо даже фактом физической смерти субъекта (тогда как любой «деятельностный» смысл претендовать на это не может).
197
Напомню, что личность – правомерный предмет и других, помимо психологии, наук, например философии, теологии, истории, юриспруденции, в которых она может рассматриваться существенно иным образом. Равно и в самой психологии развиваются многие другие исходные принципы понимания личности, ее нормы и патологии (суть и последствия некоторых из них мы кратко разбирали выше).
Научная психология этот «наддеятельностный» пласт предпочитает пока игнорировать или, по крайней мере, отделять, ссылаясь на то, что это предмет уже иных дисциплин – прежде всего философии, этики, теологии. С самой этой констатацией можно вполне согласиться, но при одном условии, а именно – признании того очевидного факта, что пласт «наддеятельностный» значимо связан с судьбой «деятельностного», а через него с судьбой человека как такового. Заметим также, что само «наддеятельностное» не является при этом окончательно вершинным, само из себя исходящим, оно скорее транслятор, оформление, поле проекций еще более высоких влияний, собственно, уже духовной сферы. Равным образом и «деятельностный», наличный психический аппарат устремлен в обе стороны, ориентируясь, преломляя не только задачи непосредственно окружающей действительности, но и активно вопрошая (испрашивая) «наддеятельностное» пространство, обращаясь, общаясь тем самым не только с «землей», но и с «небом». Мир психологии, чьи детерминанты привычно ищутся в материальном (сугубое упование в начавшемся XXI веке на нейронауки – один из последних примеров тому), является на деле пространством, площадкой встречи, соединения несоединимого, возможности невозможного, то есть живым воплощением родо- видового противоречия, антиномии человека, где «небо» и «земля», – согласно умопостигаемой формуле, – «неслиянны и нераздельны» [198] .
198
См.: Братусь Б. С. «Психика» и «личность» в отсутствие «души» и «духа» // Консультативная психология и психотерапия. 2014. № 5.
Повернутость лица (личности) в ту или иную сторону кардинально меняет оптику и конфигурацию смыслового видения. Например, в случае (в периоде) преобладания внутридеятельностных смысловых перипетий и полного средоточения на них свет внепсихологических реалий с неизбежностью тускнеет, пробираясь сквозь сгущения действительности, промелькивая лишь на ее разрывах и воспринимаясь в этой оптике как бы вторичным и факультативным (или как некий само собой подразумевающийся фон – подсветка, а не свет). Именно рассмотрение такого поворота стало превалирующим (и уже чуть ли не единственным и само собой разумеющимся) в большинстве концепций личности, в том числе и гуманитарно ориентированных. Отсюда, видимо, и навязчивое стремление замыкать психологические конструкции на самих себе, делая это центральным объяснительным принципом: самодетерминация, самоосуществление, самооценка, саморазвитие и множество других «само», из себя рождаемых и самих себя содержащих, обслуживающих и ревностно противостоящих другим «само» других индивидов без соотнесения с освещающими их предельными (и общими для всех) смысловыми устремлениями.
Мы уже ссылались на едкое замечание Л. Н. Толстого: ученые изучают тень предметов и, все более углубляясь, радуются, что тень густая. Между тем психика, взятая изолированно, – более-менее бессмысленная (хоть и замысловатая) игрушка или – помягче – не несет сама в себе смысл себя. Ведь мышлению как таковому (самому себе и для себя) не надобно мыслить, равно как памяти – запоминать, а вниманию – внимать. Это надо более высокому уровню – мотивам, потребностям, эмоциям. Однако и они (даже в объединяющем ядре личности) не несут конечного изолированного смысла, но разомкнуты в куда более широкий контекст существования человека в мире, что и понуждает к постоянной активности склонный к покою и быстро в нем коснеющий агрегат психики. Психика, ее основные функции, взятые отдельно, изолированно от реалий целостного человека, – всего лишь очевидный (хотя и совершенно неизбежный) продукт научной идеализации и абстрагирования.