– Спасибо, Геннадий Василич!
– произнес парень, принимая билет.

– Какое спасибо! Не спасибо, а к черту надо говорить!
– рассмеялся секретарь.
– Пусть все у тебя хорошо будет. Не рискуй только зря.

– Спасибо, Геннадий Василич, - повторил парень и пообещал: - Не буду!

Как только парень повернулся к выходу, я протолкался к столу:

– Геннадий Василич, у меня тоже такое дело... с билетом.

– Подожди, подожди, сейчас, - пообещал Геннадий Васильевич.
– Вот отпущу людей - и поговорим.

Пожилой, явно не комсомольского вида человек оттолкнул меня от стола и положил перед секретарем огромный, с неестественно длинным стволом револьвер:

– Вот, Геннадий Василич, обещал вам давеча.

– Это что же за музей, дядя Вася! И даже дарственная надпись? Блюхера?
– удивился секретарь.

– Я с музеем этим всю гражданскую прошел, - не без обиды сказал владелец диковинного револьвера.

– Ну гражданскую, дядя Вася, это когда было, - Геннадий Васильевич с любопытством рассматривал оружие.
– При царе Горохе такой пушкой...

– Кому давно, а кому и недавно. Вам-то, молодым, при царе Горохе, а нам - словно вчера это было. Берите, берите, Геннадий Василич, не пожалеете. Работает справно, и опять же удобно - с патронами просто. Проверял. Девятнадцать лет хранил как положено.

– Возьму, возьму. Не обижайся, дядя Вася, - согласился секретарь.

Он долго еще разговаривал с обступившими его людьми, несколько раз отрывался к телефону, уходил из кабинета и возвращался, потом вновь брал телефонную трубку:

– А сволочей надо расстреливать! Слышишь, расстреливать на месте!.. Как это "не могу"? Ну не можешь, тогда передай военному патрулю...

Отвернувшись к окну, я смотрел на пустынные улицы, по которым изредка проносились военные машины с бойцами и ящиками снарядов, с минометами и легкими пушками на прицепе.

Не забыл ли про меня Геннадий Васильевич? Когда у стола секретаря осталось поменьше народу, я вобрал в себя воздух и опять протиснулся вперед:

– Вы обещали...

– Да-да... Сейчас...
– сказал Геннадий Васильевич.
– Слушаю тебя. Подождите, ребята, а то человек давно ждет. Так, говори.

Я объяснил, зачем пришел в райком.

– А почему такая спешка?
– спросил Геннадий Васильевич.
– Ты что, уезжаешь?

Я хотел сказать, что да, уезжаю, но вдруг, неожиданно для самого себя, соврал:

– На фронт ухожу, и вот...

– По чьему направлению? По нашему?

Кажется, я покраснел. Сейчас меня уличат во лжи. Но идти на попятную я уже не мог:

– Нет, я с па... я с отцом ухожу...

И черт меня дернул, чуть не сказал "с папой"!

– Хорошо, сейчас посмотрим, - пообещал Геннадий Васильевич, подошел к двери и попросил: - Позовите-ка мне Светову!

Пришла девушка. Секретарь райкома поручил ей найти мое личное дело и принести ему. А я старался не смотреть в сторону секретаря, чтоб не выдать себя.

Наконец мое дело нашли, и Геннадий Васильевич стал читать его.

– Ну что ж. Видно, придется удовлетворить вашу просьбу, - сказал он почему-то очень официально, переходя на "вы". Потом, как мне показалось, внимательно посмотрел на меня и спросил: - Двадцать шестого, значит?

– Что двадцать шестого?

– Рождения.

– Да, двадцать шестого, - заметно заикаясь, сказал я.

– Лидочка, - обратился он к девушке, принесшей дело.
– Пожалуйста, оформите товарищу карточку и билет и принесите на подпись. Да, и вставьте его в сегодняшний утренний протокол бюро.

Я жалел, что соврал. Ведь не скажи я секретарю райкома об уходе на фронт, я мог бы тут же действительно попроситься в армию или в партизаны. Сейчас на моих глазах направляли таких же комсомольцев, как я, и даже ростом меньше. А я получу комсомольский билет и удеру из Москвы как последний трус! Брошу работу в типографии - нужную, интересную работу - и поеду в безопасное место?

Я уже представлял, как рабочие типографии, которые сегодня рыли со мной траншеи на Чистых прудах, залегли с оружием на московских улицах и отбивают атаки немцев. Они бьются насмерть, защищая каждый дом и каждый метр московской земли, а я в это время качу с мамой и папой в глубокий тыл, где все тихо и спокойно. Нечего сказать, хорош комсомолец!

Нет, я не пойду сейчас за расчетом. И никуда не поеду, хотя бы меня заставили силой! В крайнем случае, скажу, что меня не отпускают с работы. И правда, меня могли не отпустить. В нашем ротационном цехе остались только женщины да старики. Теперь каждый человек дорог.