Немцы не появлялись. Замолчала и их артиллерия. Мой сосед по окопу изредка переставлял поудобнее ноги, чтобы они не увязали в грязи и воде. В окопе было не просто грязно. В окопе была жижа, и я окончательно промок. Но шевелиться я не решался. Не решался потому, что мне было неловко перед своим соседом - красноармейцем. Ведь он очень осторожен.

Но я ошибся. Сосед думал вовсе о другом.

– Слушай, я вздремну чуток, пока тихо.
– Он повернулся в мою сторону, сильно хлюпнув сапогами.
– А ты посмотри. В случае чего... А то третью ночь с недосыпом...

– Конечно, конечно!
– обрадовался я.

Красноармеец как-то ловко присел на корточки и закрыл глаза, довольно вздохнув.

Я замер с винтовкой у края окопа и смотрел на деревенскую улицу неровную, мокрую, с косыми палисадниками, с замершими избами - целыми и полуразбитыми, крытыми соломой, дранкой и совсем редко железом. Деревня как деревня.

Сколько я видел таких и в Ярославской, и в Ивановской, и в Тверской, и в Московской областях. Все эти деревни напоминали чем-то одна другую, и я одинаково любил их. Любил и простор полей и лесов, их окружавших, и речки малые, и реки большие, омывавшие их. А главное, любил относительную свободу, которая ждала меня прежде в каждой такой деревне. Здесь мне разрешалось делать то, о чем я обычно и помышлять не мог в городе: я купался до одури и сидел с ребятами в ночном у костра, забредал в лес аж до самой глухомани и скакал на потных лошадях, пылился на току, таскал яблоки в чужих садах и катался на самодельных плотах.

И вот сейчас я в такой же деревне. Но время другое. И рядом - немцы. Говорят, совсем рядом.

С каким увлечением прежде я стрелял на школьных и районных соревнованиях, бросал деревянную гранату - на дальность и точность, топал в противогазе. А сейчас и увлечения нет, и даже гордости, а только напряженность и неожиданные сомнения. Неужели гранаты, которые лежат у меня в боковом кармане телогрейки, могут на самом деле взорваться? А что, если они взорвутся раньше, чем я брошу их? А винтовка? Ведь она заряжена точно так же, как, бывало, на соревнованиях, и все же это не малокалиберка. А выстрелит она, если будет нужно? А вдруг не выстрелит?

А может, я просто трушу? Нет, нет! У всех такие винтовки, и патроны, и гранаты. У всех! И наверняка все не думают о том, о чем подумал я...

– Непривычно с непривычки?
– спрашивает вдруг сосед.

– Вы уже?

– Соснул! Хорошо!
– отвечает он.
– Говорю, как - непривычно с непривычки?

Я все понимаю и бодрюсь:

– Что непривычно?

Будто не понимаю.

– Да так, - сладко зевая, говорит, почти шепчет сосед.
– Промерз ты, чую. Дрожишь.

Наверно, я и правда дрожу.

Холодно. Ноги мокрые, и вообще как-то зябко. Зуб на зуб не попадает.

– Я не дрожу. Откуда вы взяли, - говорю я. И тут для большей убедительности перекладываю винтовку и подтягиваю ватные штаны. Подтягиваю с независимым видом, встав в окопе во весь рост. Потом достаю из кармана гранату, взвешиваю ее в правой руке и вновь опускаю в карман.
– А вы давно на фронте?

– С начала...
– отвечает сосед. Он уже не смотрит на меня и через минуту говорит, ни к кому не обращаясь: - Курить охота - вот беда.

Курильщиков я никогда не понимал. Какое в том удовольствие? Правда, отец мой всю жизнь курит и прокурил всех нас, как говорила мать. Однажды она пошла в поликлинику, а врач ей: "Не следует вам курить".
– "Я не курю! Что вы, доктор!" - сказала мать. А доктор: "Табачищем от вас разит". "Это муж у меня курит".

Сейчас рядом с соседом-красноармейцем я должен быть таким, как он, отец.

– Верно, хочется, - соглашаюсь я и спрашиваю: - А вы какие папиросы курите?

Марки папирос я знаю, особенно традиционный отцовский "Беломор". Сосед не понимает моего вопроса и бурчит с удивлением:

– Какие! Махры бы щепотку.

Мне хочется сделать что-то доброе этому человеку.

– Сейчас я достану, - говорю я.
– Подождите.

– Брось ты! С ума сошел!
– Сосед схватил меня за ногу, когда я уже готов был перевалить через край окопа.
– Я ведь это так...

– Я бы мог у отца "Беломор" попросить...

– С отцом, значит, здесь?

– Ага.

– Потом, потом. Не надо сейчас. Потерплю.

...А тишина вокруг вовсе не фронтовая и даже не прифронтовая. Где-то кукарекал петух, вяло летел снежок, изредка мычали коровы и кудахтали куры. Над голыми деревьями кружили, играя, молодые галки. Но все будто замерло. Людей не видно, и все же они где-то рядом, в деревне. Изредка дымок выплывал то из одной, то из другой трубы, слышался скрип двери и колодца, а вот и перебежал кто-то деревенскую улицу.

Снежинки падали на край нашего неуютного сырого окопа. Медленно опускались на шапку и на шинель моего соседа. А моя телогрейка, пропитанная, как мне казалось, насквозь типографским мазутом и краской, была настолько мокра, будто я в ней только что искупался. Снег не успевал лечь на нее - таял.

Вдоль относительно свежего окопа вразнобой торчала трава - пожухлая и еще живая, чуть тронутая осенью. Пахло свежей зеленью и прелой листвой, и еще хвоей, смолой. Война посбивала ветки елей и шишки, и они доживали теперь последние дни на земле, которая вот-вот покроется снегом и превратит их в перегной.