Грузная старуха тащила на руках раненную в ногу девочку лет шести видимо, внучку.

– А зоомагазин! Как же черепаха, бабушка? Ты же обещала!
– билась на руках внучка.

Кричали все - дети, взрослые, мужчины, женщины. Кричали раненые и живые.

– Я не могу, не могу, пойдем назад, - шептала мать и тащила меня куда-то за рукав.

Мы побежали назад и еле пробились через цепь красноармейцев. Сквер уже окончательно оцепили. Пропускали только санитарные машины и пожарных. А санитарные машины все подъезжали и подъезжали, и выли, и вой их сливался с криками.

– Пойдем через Солянку, - продолжала тянуть меня мать.

Вдогонку нам завыла радиосирена, и голос диктора сообщил:

"Граждане! Воздушная тревога! Граждане! Воздушная тревога!"

Радио еще продолжало оповещать о воздушной тревоге, когда мы подбегали к дому. Впрочем, бежали не одни мы - на улицах и в нашем переулке было довольно много людей, спешащих, наперекор воздушной тревоге, по домам. Необычной силы взрыв и с опозданием объявленная тревога подгоняли - все словно утратили спокойствие и дисциплинированность, которые выработали прежде.

– А где бидон?
– вдруг спросила мать.

– Не знаю...

Она махнула рукой:

– Бог с ним! Какой ужас!

Возле наших ворот стояла "скорая помощь". Я увидел ее еще издали и невольно ускорил шаг.

Что случилось?

Люди в белых халатах только что вкатили в машину носилки и захлопнули дверцы:

– Поехали.

– Что случилось?

– Да что там, - безнадежно махнул рукой управдом, стоявший на тротуаре с другими жильцами дома.
– Надо же такой глупости случиться! Без тревоги! Вдруг!

– А увезли-то кого? Кого?
– переспросил я, так и не поняв, что же произошло.

– Скворцова хлопнуло, дружка твоего, Бориса, - сказал управдом.

– Борю? Как - хлопнуло?

– На крыше песок проверял... А тут как раз... Смахнуло взрывной волной... Пока подбежали, а он уже...

Мы с матерью поднялись в квартиру. В коридоре - хаос. Обвалившаяся штукатурка. В кухне выбитые рамы и стекла на полу. Еле-еле открыли дверь своей комнаты - в ней тоже все перевернуто. Гуляет ветер. Выбитая, без стекол, рама повисла на одном шпингалете.

– Вы о Николае Степаныче уже знаете?
– Старушка, соседка по квартире, заглянула в нашу дверь и как-то растерянно развела руками.
– Или не знаете?

– А что?

– Беда с ним. Ох, беда!

Я побежал в комнату Николая Степановича и не сразу понял, что там случилось.

– Шкафом его и придавило. Надо же, шкафом, - пояснила соседка.

Николай Степанович уже не дышал. Старик погиб, задавленный книжным шкафом. В этом шкафу лежали и те книги, которые я собирался продать по просьбе Николая Степановича, но так и не продал.

Шкаф никак не поддавался. Наконец, не помню как, я приподнял его, вытащил Николая Степановича. Рядом с ним лежала тетрадка. Тетрадка с его стихами. Бисерный почерк. Его почерк. Я взглянул мельком, увидел свое имя, фамилию. Пробежал глазами стихи, которых не знал прежде:

Скоро, милый, лес проснется,

Весь проснется

Скоро.

Каждый листик встрепенется,

Встрепенется

Скоро.

И, весенней полон жажды,

В Веснину его простора

Убегу я скоро.

Это - мне? Никогда Николай Степанович не читал мне этих стихов. Может, они - последние?.. Последние!

Боря Скворцов... Николай Степанович... И там, в сквере... Сколько же смертей сразу!

В эти минуты я не знал еще об одной смерти. В здании ЦК, куда попала немецкая торпеда, погиб Александр Николаевич Афиногенов - драматург, веселый, умный человек, которого я видел у Николая Степановича.

Все это случилось в один вечер - 29 октября 1941 года, через шесть дней после похорон отца...

Три дня мы разгружали баржи в Северном речном порту. Зима уже настала, и надо было торопиться. Вот-вот мороз прихватит водохранилище и канал, а баржи должны успеть уйти на зимний судоремонт.

Нас было немного - человек сорок, присланных с разных предприятий и учреждений, а баржи две - огромных, забитых до отказа мешками и тюками. Металлических, скользких и люто холодных барж!

Когда меня и еще двух молодых ребят отправляли из типографии на это дело, многие нам завидовали:

– Там хоть отъедитесь. Небось овощи или продукты какие разгружать.