Поняли, может быть, и более важное. Если ты действительно хочешь на фронт, то наберись терпения, не хнычь, а неси-ка спокойно солдатскую ношу и жди. Что же касается солдатской ноши, то она состояла у нас из карабина, саперной лопатки, противогаза, теодолита, буссоли или стереотрубы последние кому что положено.

Нас не называли мушкетерами, и все же нас было трое. В списках наши фамилии стояли не по соседству. Но мы рядом шагали в строю, рядом сидели на занятиях и даже спали рядом - ноги в ноги. Поэтому после отбоя и после того, как дежурный по школе вместе со старшиной навещал нашу спальню, осторожно прикрывая за собой дверь, мы перекладывали подушки наоборот голова в голову - и болтали. Впрочем, "болтали" - это мое слово. Володя говорил - "трепались". Саша более мягко - "беседовали".

Саша был тих и стеснителен, под стать своему внешнему виду. Володя, наоборот, крепкий, ладный, розовощекий, - неуемно весел и уверен в себе.

– Давайте, давайте, ребятки! Не пропадем!
– восклицал он и хлопал нас по плечу.

"Ребятками" он величал всех, даже командиров, но их, конечно, за глаза.

– Чего-то сегодня наши ребятки зашевелились, - говорил он, когда командиры направлялись в кабинет начальника школы или на какое-нибудь совещание в город.
– Что-то накумекают. Лафа им! Другие на фронте, а эти окопались в тепле. Командуют!

– Значит, ты сам? И моложе нас на целый год?
– говорил Саша, когда я рассказывал, как упрашивал военкома послать меня, ну не в армию, а хотя бы в какую-нибудь военную школу, и ссылался на то, что уже был (был!) на фронте в сорок первом.
– Второй раз и сам! А я вот все думаю: мог бы я так?

– А чего там мог - не мог, - говорил Володя.
– И правильно сделал. Лучше, чем в гражданке с пустым брюхом сидеть. И тепло, и сытно, и почет-уважение.

Теперь я знал о Саше и Володе все. Не только то, что Саша занимался в студии художественного слова Дома пионеров, а Володя увлекался спортом и даже брал призы на легкоатлетических соревнованиях школьников. Знал, что отец у Саши авиационный инженер, а мать умерла несколько лет назад, и что недавно отец вновь женился, и у Саши теперь хорошая мачеха, и скоро будет братишка или сестренка. А у Володи нет братьев и сестер, мать у него не работает, отец - хозяйственник. В общем, я знал много и мало, поскольку биографии наши были небогаты: папа такой-то, мама такая-то, вот и все.

– Я все хочу спросить тебя...
– обычно так начинал Саша разговор со мной или с Володей, и не только с нами. Это было его любимое словосочетание.

Он спрашивал нас, знаем ли мы Востокова, и Полонского, и Веневитинова, и Давыдова, и Гнедича, и шептал нам их стихи. У Саши была отличная память. А у меня скребли кошки на душе. Знать-то я знал, сколько раз читал с Николаем Степановичем, а вот сейчас и строчки вспомнить не мог.

Володя признавался чистосердечно:

– Первый раз слышу! И потом, ребятки, ближе к жизни! Что там сегодня на обед? Вот деловой вопрос. А Гнедич что! Он дворянин? Отсюда - был сыт! Эксплуататорский класс, известно.

Как-то вечером Саша нам прочитал:

– "...Ваши глаза сверкают, как очки моего противогаза, и освещают, как ракета во время ночного боя. Ваш нежный голосок можно сравнить с голосом дневального, который произносит приятно звучащие команды: "На обед" и "Отбой". Я надеюсь, что любовь моя полетит по азимуту со скоростью пули образца 1930 года..."

– Что это?

– Это солдатский фольклор, - пояснил Саша.
– Письмо пехотинца называется. Забавно, правда? Я даже списал его... И знаете, что стыдно: с ошибками списал. Только потом понял...

– Ошибки чушь! Вот такая литература мне по душе!
– воскликнул Володя.
– Дай-ка списать!

Мы все, между прочим, писали с ошибками. Мы, окончившие семь и даже девять классов. Если бы наши учителя видели наши сочинения - конспекты, заметки в стенгазету, письма! Но, к счастью, нынешние наши учителя не проверяли нас на грамотность. Лишь однажды лейтенант Буньков, прочитав мой пространный рапорт-объяснение, сказал:

– В наше время писали пограмотнее...

Он был старше меня на три года.

Однажды мы с Сашей и Володей несли патрульную службу. Это считалось счастьем, ибо курсанты нашей школы редко посылались в комендантский наряд. Патрульная служба была привилегией зенитчиков и недавно прибывших на переформировку десантников. Говорили, что их порядком потрепали на фронте, и к ним в городе относились с предельным уважением, как и должно относиться к людям, которые хватили не один фунт лиха и остались в живых.

Мы приветствовали командиров и молча пропускали редко встречавшихся солдат. Я, чтобы блеснуть перед ребятами, а особенно перед Сашей литературной эрудицией, вспоминал, как читал нам Гайдар наизусть "Судьбу барабанщика", как Фраерман рассказывал историю написания "Дикой собаки Динго...". И как Ираклий Андроников, которого мне поручили привезти в Дом пионеров на такси, пародирует разных людей.

– А я Гайдара только мельком видел, - сказал Саша.
– Наверное, он тогда к вам шел. А у нас писатели не бывают почему-то.

Саша говорил и про Дом пионеров, и про все, что было до войны, в настоящем времени.

– Ну, а кого же я видел из знаменитостей?
– воскликнул Володя. Пожалуй, одного Циолковского. Да, да. Константина Эдуардовича! В газете на портрете. Видите, и я могу стихами. Не хуже вашего Ганевича.

– Не Ганевича, а Гнедича. Как тебе не стыдно, - возмутился Саша.