– За что?
– хотел спросить я умоляющим голосом, но губы мои только кривились и дергались, как у налима, безжалостно вытащенного на берег в расцвете половозрелости.

– В двери стучат уже второй час, - прошептала хозяйка, наклоняя к моему расслабленному телу мерцающее лезвие раскольниковского топора и роскошные мармеладовские груди с умопомрачительными темнеющими сосками.
– Боюсь отпирать.

– Всего-то!
– сказал я, несказанно обрадованный, и прислушался.

Из прихожей действительно доносился мерный, аккуратный, настойчивый звук.

– Сейчас поговорим с супостатом, - я принял из пахнущих абрикосовым кремом пышных рук топор.
– Можете пока чай приготовить.

Она вознаградила мой неподдельный героизм долгим искусным поцелуем в губы, истосковавшиеся по женской страсти, и я в этот момент проклинал не ночного настырного визитера, а холодную твердость топора, вклинившуюся между моей горячей обнаженной плотью и тонкой шелестящей тканью, обещающей незабываемое наслаждение.

С топором наперевес, зябко и остервенело кутаясь в мягкую шаль, еще сохранившую нагретость ее покатых, гладких, желанных плеч, я приблизился к двери, которая, слава Богу не сотрясалась от хамских пинков, а лишь тонко вибрировала от вежливой лихорадочной морзянки.

– Кого черти носят!
– гаркнул я грубо и самоуверенно.

– Остен-Бакен здесь проживают?

– А по какой надобности?
– спросил я уже своим голосом.

– По бендеровской!

– Остап?

– Открывай же, открывай!

– Сию минуту...

Бендер ввалился изможденный, с непропорционально распухшей щекой, с неизменным саквояжем в окоченевших перчатках.

– Зуб?
– спросил я участливо, пряча топор за спину.

– Догадливый - мочи нет... Лучше бы дрых более чутко.

– Болит?

– Па-пи-ро-су.

– Тебе к врачу надо.

– Па-пи-ро-су!

Больше ничего не советуя, помог Остапу раздеться, предварительно ловко и незаметно избавившись от топора и шали.

Рухнув в кресло, Бендер закурил.

– Может, шалфейчиком пополощешь?
– я залез под одеяло.

– Сколько раз... Сколько раз, Остен-Бакен, тебе по-хорошему предлагалось уехать в патриархальную, тихую Москву... Ноет, гад!

– Пепельница на полке.

– Теперь час пробил. Пусть дурной ветер с Финского залива проветривает другие, более устойчивые к историческим катаклизмам мозги.

– Чай будешь?

– Утворил я такое! Такое!.. А все зуб проклятущий - нашел подходящее время для выматывания нервов... Ой, Остен-Бакен, лучше бы маяться мне на кожаном диване с грелкой - так нет, подвязал, как допропорядочный обыватель, щеку платком, дабы корни не застудить, и двинул скорым шагом к Смольному институту. Там неподалеку дальний родственник присяжного поверенного, врач широкого профиля проживает...

– Знаю, знаю. Первоклассный специалист - помнишь, когда у меня на стыдном месте чирей вскочил?

– Еще слово про чирий - и в Москву отправлюсь без тебя.

– Молчу.

– Присяжный поверенный по такому случаю снабдил меня куском сала в качестве гонорара. Упаковал я гостинец в газету, сунул в саквояж и потопал. Никто меня не трогает, я никого не трогаю... И вдруг у самого Смольного - рассадника бунтов и смуты - окликает меня грубый революционный бас:

– Стой! Хто идеть?

– А ты?

– Отвечаю жалобно: " Гражданин с флюсом".

– А он?

– Жида, говорит, шлепнем без промедления, а тебя, интеллепупию, - после перекура.

– А ты?

– Заявляю внаглую, мол, это у флюса фамилия такая неудачная, а вот партийный псевдоним вполне терпимый Гнойник Гнойникович Нарыв.

– А он?

– Наша кликуха - проходь!

– Повезло.

– Да не совсем... Выдал меня саквояж. Отблеск костра, могучие безжалостные тени - и знакомое по февралю: " А-а-а! У-у-у! И-и-и!"

– Лаокоонообразные?

– Догадливый.

– Петуха с золотыми яйцами вспомнили?

– Скорей всего не забыли, как я их с коньяком обдурил. Впрочем, какая разница, чем моя персона вызвала массовое негодование. Разят перегаром и хрипят: " Держи! Держи провокатора недорезанного!"

– А ты?

– Превратился из гордого петуха в рядового зайца, слава Богу, свинцом не нафаршировали.

– А они?

– Как полагается - затворами лязг-лязг-лязг и галопом за жертвой.

– А ты?

– Жму не оглядываясь, но пятками чувствую преследователи множатся, множатся, множатся... Если из-за барахла пролетарии, солдатня и прочая шваль готовы были перегрызть друг другу глотки, то в погоне за мной они слились в едином порыве... В общем, не успел и моргнуть уже Невская набережная, а там крейсер-громадина, в темноте название не разобрал, а у носового орудия, в свете прожектора, гордо торчит вечночихающий кожаный.