В тот же вечер он сел за письмо. Но оно никак не получалось — выходило то слезливым, то слащавым, то выспренним. Наконец он решил описать кратко все основные события за минувшие годы, уделив каждому страницу. Получилось довольно сухо, но, зная Сильвию, он был уверен — это будет ей наиболее интересно. Психологические нюансы, эволюция чувств под воздействием растущей временной пропасти, красочно и детально выписанные воспоминания прожитых за океаном лет (милые уик-энды, чарующая поездка в Йеллоустоунский парк, наслаждение от музыки, спорта, театра) — все это он подарит ей в последующих письмах, непременно подарит. Сейчас же важно сообщить: он жив, все эти годы были насыщены непрерывной работой ума, все эти годы он бережно нес в сердце ее образ — чистый, светлый, любимый. Остальное потом, даже вопросы о сыне, может быть, она сама откроет ему эту тайну.

На следующий день по дороге в институт — главный административный корпус находился в Гранатном переулке напротив Дома архитекторов — Иван велел шоферу заехать на Кировскую к Главпочтамту. Он сам решил отправить письмо и подошел к окошку международных отправлений, за которым скучала пышная блондинка в игривой шелковой кофточке, с трудом прикрывавшей ее формы. «Франция? — оживилась она. — Вот куда я мечтала бы съездить на годик-другой». «Только тебя там и ждали! — съехидничала девица за соседним окном, принимавшая бандероли по Союзу, юркая, худенькая брюнетка с крысиным личиком. — Там шлюха — профессия национальная. Верно я говорю?» — и она, улыбнувшись, подмигнула Ивану. «А вы думаете, их у нас меньше?» — мысленно спросил он, молча взял квитанцию и с разом испортившимся настроением направился к выходу.

…Прошло более полугода. Ответа от Сильвии не было. Иван терялся в догадках: то ли его письмо затерялось, то ли ее; может, она решила не вступать в переписку — заболела, вышла-таки замуж, куда-то уехала. Он осунулся, посуровел, замкнулся. И, как это чаще всего бывает, нежданно-негаданно пришла беда, и не одна. Воистину: «Пришла беда — отворяй ворота».

На очередном, плановом заседании парткома института его секретарь Мария Трофимовна Бивень, после того как была исчерпана повестка дня, своим знаменитым на весь район зычным голосом объявила:

— Членов парткома прошу задержаться. Есть поручение райкома.

Комсомольские и профсоюзные активисты, редактор и корреспонденты институтской многотиражки, заместители директора и деканы быстро покинули кабинет.

— Pitiful is the fate of outcasts! — вздохнув и воздев руку над головой, нараспев произнес Чижак, выходя последним. Бивень проводила его убийственным взглядом:

— Тарабарщины только нам не хватает!

— Шекспир! — смеясь, пояснил Иван.

— Пушкиным, Пушкиным следует увлекаться! — парировала Бивень. Оправила борта бежевого костюма, ладно облегавшего ее могучую фигуру, громко прочистила нос и, глядя в упор на Ивана, заговорила:

— Партия разворачивает борьбу за чистоту советской науки, за приоритет в ведущих, фундаментальных областях и направлениях. Историческая справедливость требует, чтобы величайшие вклады Ломоносова и Лобачевского, Павлова и Менделеева, Сеченова и Пирогова, Вернадского и Циолковского в мировую научную сокровищницу были оценены по праву. А то ведь у нас на каждом университетском и институтском углу только и слышишь — Эйнштейн да Ньютон, Резерфорд да Максвелл, словом, сплошные Гуттенберги да Цуккерманы. И при этом мы-то с вами что, кто, откуда? Иваны, не помнящие родства? Безродные космополиты? — Мария Трофимовна смахнула мощной дланью пот с крупного носа, отвислых щек, изрезанного глубокими морщинами лба, порылась в большой кожаной сумке, выбрасывая из нее на стол ключи, газеты, блокноты. Наконец вытащила то, что искала, — книгу в твердом переплете, показала обложку Ивану:

— Это ведь ваша «работа»?

Слово «работа» она произнесла с нескрываемым осуждением.

Иван крайне удивился, увидев в руках Бивень свою книгу. Еще сегодня он звонил директору «Учпедгиза», и тот клятвенно уверял его, что сигнала они до сих пор не получили. Это была та самая долгожданная монография «Американская система образования — свершения, проблемы, планы», которую он вынашивал в раздумьях, как мать ребенка под своим сердцем, писал долгими ночами, переделывал целые главы, консультировался с самыми прогрессивными умами отечественной педагогики. Три дня назад на совещании в министерстве Калашников показал ему, как он сказал, первый и пока единственный экземпляр.

— Мне не терпелось ознакомиться с вашей работой, — сказал министр. — Вот учпедгизовцы мне и потрафили. Знакомлюсь, знаете ли, с превеликим любопытством. Да-с!

Он улыбнулся. И улыбка его показалась Ивану злорадной. Министр дал взволнованному автору подержать свое детище в руках, но тут же и отобрал.

— Хочу вечерком дочитать. А вы получите в издательстве авторские экземпляры.

И вот его книга в руках у Бивень, а у него ее до сих пор нет.

— Монография! Пятьсот с лишним страниц текста, — продолжила Мария Трофимовна. — И все во славу просвещения самой реакционной, самой враждебной нам страны — Соединенных Штатов Америки. Оказывается, капитал имеет лучшие в мире школы, лучших преподавателей и тамошние университеты готовят лучших на земле специалистов.

Лица членов парткома выразили недоумение. Заместитель секретаря, заведующий кафедрой философии Муромцев, с которым Иван советовался по новейшим направлениям американской нравственно-воспитательной мысли, с явным сомнением в голосе спросил Ивана:

— Это что — правда? Я ведь знакомился со многими главами. Там ничего даже отдаленно похожего на то, о чем говорит Бивень, не было.

— Мария Трофимовна книгу не читала, — сдерживая желание закричать во весь голос, ответил Иван. — Так что ее мнение некомпетентно.