Шрифт:
Гостеприимный хозяин проводил Марию Трофимовну до самой входной двери. Поцеловал руку, заглянул в глаза, сказал извиняющимся голосом:
— Забыл, совсем забыл! Но, думаю, вы и без меня это знаете. У нашего шалуна-директора ведь была еще одна жена, точнее, не жена, а сожительница. Лена Тимохина, кажется так. — Он достал из бокового кармана френча записную книжку, пролистал несколько страничек, ткнул в одну из них пальцем: — Вот, точно. Помню, несмотря на склероз, ха-ха! Студентка вашего вуза, между прочим.
— Бывшая, — досадливо проговорила Бивень. — Слухами земля полнится. Об этой Тимохиной много болтовня было. Я даже отряжала надежного члена парткома выяснить все обстоятельства. Директора не ставили в известность — заявлений никаких не поступало. А слухи… Мало ли о чем народ треплется. Так вот — Тимохина эта как в воду канула. Так что увы…
— Если это важно для наведения морально-нравственной чистоты в вашей парторганизации, мы могли бы посодействовать в установлении объективной истины…
— Алексей Петрович, миленький, конечно, важно!
Генерал на аппарате в прихожей набрал номер, приказал: «Григорий Данилович! Сегодня… (Прикрыв трубку, спросил Бивень: «Вы отсюда в институт?») Так вот, сегодня свяжитесь с секретарем парткома Потемкинского пединститута и помогите организовать встречу с Еленой Тимохиной. Помните, вы занимались этим делом. Об исполнении доложите». Он улыбнулся — видите, это так просто, раз плюнуть, если нужно для общего дела. Улыбнулась и Мария Трофимовна — браво, генерал. И спасибо.
Вполне довольные друг другом, они расстались…
Встреча с Леной Тимохиной, которую на следующий же день устроил расторопный Григорий Данилович, произошла на Суворовском бульваре, у Никитских ворот. Был теплый безветренный осенний день. По опрятным дорожкам шествовали редкие прохожие. Две молодые мамы медленно катили новенькие детские коляски, увлеченно беседуя о чем-то. Парень настойчиво пытался разговорить расстроенную подругу — она то и дело вытирала платочком глаза, уклонялась от робких попыток ее обнять. Группа школьников — три девочки и три мальчика — промчалась, обгоняя друг друга и размахивая портфелями и сумками. Мария Трофимовна сидела на скамейке, закрыв глаза и подставив лучам скупого уже солнца лицо. Тимохина отказалась от встречи в институте, и, хотя Бивень понимала мотивы отказа, ей это не понравилось. Ей всегда не нравилось все, что хоть в малейшей мере складывалось не по ее плану. «Разговор в парткоме и беседа где-то на улице, — размышляла она, — разница ясна. Эта Тимохина беспартийная, из комсомола выбыла по возрасту. По телефону со мной говорила излишне спокойно. Ее использовали и бросили как ненужную вещь, а она даже заявления в парторганизацию не подала. Куда, спрашивается, девалась ее женская гордость?» Вдалеке показалась стройная дама в модном бежевом коверкотовом плаще и шляпке с вуалеткой. Легкой танцующей походкой она подошла к скамейке, на которой сидела Бивень, и, едва заметно окая, спросила:
— Простите, вы Мария Трофимовна?
— Садитесь, Лена, — открывая глаза и застегивая верхнюю пуговицу кофты из темного штапеля, распорядилась Бивень. — Нате вот, подстелите газетку, чтобы одежду не запачкать.
И стала ее бесцеремонно разглядывать. Чувствуя это, Лена особенно долго расстилала газету, наконец примостилась на краешек, боясь поднять на начальственную толстуху глаза. Марии Трофимовне Лена не понравилась — тощая, глаза большие и слишком распахнутые, носик кукольный, губы вишневые, припухлые — словно она их сама себе искусала, щеки — ишь ты! — с игривой ямочкой и такие яркие. Чай, не девица, могла бы их хотя бы пудрой пригасить, что ли.
— Ну что, Лена, обидели тебя: совратили, позабавились и выкинули на помойку жизни? Ведь так?
Лена молчала, и Мария Трофимовна продолжала:
— Ты не стесняйся, я ведь с тобой как мать говорю. Война обнажила человечью суть. Из людей, из мужиков особенно, вся дрянь наружу поперла. Раньше было спрятано, под замочек положено, укрощено кое-как; а тут трусость, жадность, похоть — все выскочило.
Бивень замолчала, подождав, пока трое военных пройдут мимо, закурила сигарету и, развернув могучий торс в сторону Лены, продолжила:
— Твоему ребенку сколько?
— Танечке четыре года.
Лена произнесла это холодно, отрывисто, словно интонацией желая спросить: «Зачем это все вам?»
— Вот видишь — уже четыре года, — не обращая внимания на ее интонацию, продолжала Мария Трофимовна. — А ты о ней не заботишься вовсе.
— Почему вы так говорите? — От обиды голос Лены задрожал.
— Ты же не девочка, чтобы задавать подобные вопросы. На алименты не подала? Не подала! Благородством мир удивить хочешь? Так благородство мир разучился ценить еще до вселенского потопа, милочка.
«Господи, какая скверная женщина! — подумала Лена, поеживаясь, словно от ветра. — И зачем я, дура, только согласилась на эту встречу? Она меня будто раздевает всю…»
— Благородство здесь ни при чем, — наконец сказала она. — Я не ради денег сходилась с Иваном. — Голос ее звучал ровно. — Потому и на алименты не подала. Тем более что ребенка я сама воспитать в состоянии.
— Выходит, мужикам их блядство прощать следует? — разозлилась Мария Трофимовна.
— Поймите, любовь у нас была, — умоляюще протянула Лена.