Тут защипало, заныло, заломило в спине, в глазах потемнело, в животе засосало, а в голове стало пусто — и он упал в обморок.

* * *

Сказав про обморок, Майк умолк, и доктор не торопил его с продолжением рассказа. Фиолетовый вечер за окном кабинета давно потерял закатные краски, почернел в тенях, набряк сыростью. Облака слились в тучи, опустились ниже обычного и неспешно готовились завалить селение снегом.

Городок, привычный к переменчивой альпийской погоде, не смутился отсутствию небесных светил, и повсюду зажег свои звезды — желтые, красные, голубоватые, ярко-белые. Жизнь кипела за витринами ресторанов и звенела серебром в кассах магазинов. Это итальянские да французские курорты живут от зимы к зиме, здесь же, в Церматте, сделано все для продления сезона на весь год.

Майк глубоко вздохнул, пошевелившись, и психиатр поинтересовался:

— Так чем же окончилась история в Улувату?

— Дальше все просто, — усмехнулся Майк. — Меня привезли в мое бунгало, несколько раз намазали какой-то пеной, и оставшиеся до отлета три дня я лежал пластом, потому что снадобье на спине заскорузло, превратившись в черепаховый панцирь. Впрочем, помогло изрядно. В самолете я уже мог сидеть, а в Москве, через месяцок, чтобы скрыть шрамы, заказал татуировку на всю спину.

— В вашем действии видно стремление к компромиссу с зубастой действительностью, или я ошибаюсь?

Доктор подошел к балконной двери, окинул взглядом горные склоны, то здесь, то там расцвеченные огнями, и повернулся к Майку.

— Ведь не тогда, не в Улувату зародилась ваша ненависть к окружающему вас миру?

Майк отвечал не раздумывая:

— О, нет. Наоборот! Не сумев победить в Улувату, я только раззадорился. В Москве мне стало уныло и затхло, и я почти потерял интерес к обычным московским развлечениям. Отныне я почти жил на работе, главной моей целью стали деньги и только деньги! Деньги сулили мне возможность отправиться на поиски новых приключений — да чтоб подальше и подольше.

Когда я приходил домой, то падал в одежде на кровать и засыпал прежде, чем успевал раздеться. В единственный выходной я усиленно учился, покупал и читал специализированные издания, ходил на курсы и тренинги. Чтобы не сойти с ума, каждый вечер бегал попеременно то на скалодром, то в бассейн с искусственной волной — чтобы не забывалось умение серфить. И так день за днем…

Длилась эта гонка до тех пор, пока не позвонил Джо.

— Отлично! — воскликнул психотерапевт и обернулся к Майку. — Давайте здесь остановимся. Свой рассказ вы продолжите завтра. Вечером удобно?

Пациент согласился, попрощался и ушел, а Зеппли Вайс все продолжал и продолжал стоять у окна. Он улыбался, словно вспоминая что-то давнее и сладостное. Так и эдак поворачиваясь перед отражением в стекле, он оглаживал седой ежик волос и сверкал взглядом голубых глаз, на редкость молодых и ярких.

Протянув руку в сторону стола, помолодевший доктор щелкнул пальцами, и тут же зашуршали маракасы, зазвенели струны, зазвучала задорная сальса. «Айяриба, Карибу!» — вдруг вскричал доктор и крутнулся на каблуках так, что полы халата взлетели крыльями, а бабочка едва не сорвалась с шеи. Он сделал несколько не очень приличных танцевальных па, но быстро одумался, выпрямился, провел рукой по волосам и, с чувством нараспев пробормотав «ме густа ла маньяна, ме густас ту», вышел из кабинета.

Не успела дверная защелка щелкнуть, как лампы на столе погасли, музыка стихла, шторы сами собой задернулись, и в комнате воцарилась тишина.

Доминикана. Любовь, вскормленная на Гаити

«…юность любит радость»

А. С. Пушкин, «Пир во время чумы»

Прошел день, наступил вечер, пробил час, когда Майк снова вошел в докторский кабинет. Ничего не изменилось. Мраморные амуры все так же выплясывали на столе в желтовато-розовом свечении китайского шелка, черная бархатная бабочка все так же контрастировала с белоснежным врачебным халатом, а уже знакомая кушетка приветливо раскинулась, заманивая доверчивого пациента в бездны его собственных воспоминаний.

Музыка, по-прежнему лившаяся из затененного угла, на сей раз раздражала скрипучими обертонами самодельных смычков и глухим скрежетом струн, вывязанных, по-видимому, из конопляного шпагата.

— Аутентисты, — извиняющимся тоном произнес психиатр и выключил звук. — Люди, исполняющие старинную музыку на отживших свое инструментах. Им говорят: звучит неважнецки; они возражают: зато правильно. Это как если бы лесорубы принялись валить деревья каменными топорами, или вы, серферы, тесали бы свои доски из цельных древесных стволов.

— Зачем же вы слушаете? — поинтересовался Майк, устраиваясь на кушетке.

— Врага надо знать в лицо, — усмехнулся доктор. — И потом, человеческие заблуждения недолговечны. Рано или поздно дорога развития приводит к свету истинного знания. Наблюдать же метания безумцев отчасти забавно, отчасти полезно. Ведь и вы, Майк, пришли, чтобы рассказать мне об очередных своих заблуждениях, не так ли?

— Внеочередных, герр Вайс! Вот уж не думал, что поездка на Гаити обернется для меня такими последствиями.