– Где атаман, – спрашивал Иловайский, – жив ли он, будет ли содержаться в крепости или его куда-нибудь повезут?

Не получив никакого ответа на свои вопросы, казаки погарцевали возле крепости, а затем уехали домой.

– Ночью, – кричали они, уходя, – всем войском придем выручать своего атамана!

Обещание это не было, однако же, исполнено, и Ефремов тотчас был отправлен в Петербург, где и предан суду.

«Войсковой атаман Степан Ефремов, – писала Екатерина войску Донскому [189] , – учинил себя ослушным воли и повеления нашего. Того ради лейб-гвардии нашей капитан-поручик Ржевский арестовал его по именному высочайшему нашему указу. Сей же императорской грамотой объявляем всему нашему Донскому войску, что мы надеемся, что сие возмездие за ослушание преступнику, будучи опытом правосудия нашего, докажет всему Донскому войску, коль нетерпимо нами такое ослушание и всякая продерзость, а потому и уповаем, что все наше Донское войско, возгнушаясь таковой виной его, Ефремова, поживет навсегда в тишине и спокойствии и тем закон Божий и волю нашу исполнит. Тем же, кои попустили себя уловить коварным ухищрением и при случае ареста его, Ефремова, оказали продерзости сами собой и возмущением других малодушных, высочайше повелеваем, по обнародовании сии императорские грамоты, тотчас прийти в спокойство и должное повиновение власти. Учинившие сие имеют ожидать от нас в заблуждении своем всемилостивейшего прощения. Буде же, паче чаяния, и к возбуждению праведного гнева нашего нашлись бы в Донском войске нашем такие преступники, кои бы и после обнародования сего повеления нашего дерзнули еще продолжать неспокойства и волнование, то да ведают, что тогда не избегнут злодеи и возмутители достойной себе казни».

По получении этой грамоты войско донесло, что оно всегда находилось и находится в повиновении монаршей воли и просило помиловать Иловайского и его сообщников. Императрица простила их, «но притом надеемся, – писала она [190] , – что они, раскаявшись в своей продерзости, потщатся, согласно с войсковым засвидетельствованием, усугубить ревность свою к службе нашей и отечества и заслужить достодолжным повиновением и добрыми своими делами столь важную вину свою. К сему войско может подать им скорый случай, отправя всех их без очереди к армиям нашим».

Казаки просили помиловать их и в этом, и императрица разрешила «производимую ими ныне службу заменить в надлежащую очередь» [191] .

Дело же атамана Ефремова тянулось весьма долго, и, кроме обвинений, взведенных на него Кирсановым и Юдиным, атаман оказался виновным в том, что, расходуя войсковые суммы на собственные нужды, он сжег приходо-расходные книги за три года; что при командировке казаков брал взятки и отпускал в домы, а неимущих наряжал на службу и что, наконец, за производство в чин старшины атаман брал по 200 и 300 руб.

За все эти преступления Ефремов был приговорен к повешению, но императрица заменила эту казнь вечной ссылкой в Пернов.

Необходимо припомнить, что главнейшая деятельность Ефремова по возмущению казаков и уверению, что правительство намерено ввести регулярство, происходила именно в то время, когда волновались яицкие казаки, а среди волгских казаков появился в лице Богомолова император Петр III. Весть о таком появлении заинтересовала многих и в особенности приписанного к Пятиизбянской станице малороссиянина Степана Певчего (он же Сигин), и он обратился с расспросами к Семенову, который ложно сказал ему, что был у колодника, видел его и подал милостыню. Тогда Певчий решился отправиться сам в Царицын, чтобы посмотреть на заключенного и убедиться, простой он человек или знатный, как ходили о нем слухи. Выпросив у караульных дозволение видеть Богомолова и войдя в его комнату, Певчий подал ему пшеничную витушку и 30 коп. денег. Самозванец принял подарок и узнал, что он приехал из Пятиизбянской станицы.

– Не от Денисова ли прислан гостинец? – спросил Богомолов.

– Нет, не от Денисова, а сам от себя, – отвечал Певчий.

Опасаясь, что скоро явится обход, караульные просили Певчего уйти.

– Надобно мне с тобой переговорить, – сказал самозванец, прощаясь, – и для того побывай у меня еще раз.

Певчий вышел и на базаре, часу в четвертом пополудни, встретился с донским казаком Иваном Семенниковым.

– Ты Степан Певчий? – спросил он.

– Я.

– Требует тебя государь Петр Федорович.

Певчий оробел, но все-таки отправился вместе с Семенниковым.

– Когда в станицу поедешь? – спросил Богомолов.

– Сегодня.

– Поклонись полковнику Илье Денисову и скажи, чтобы как можно непременно сам ко мне приехал, а если не будет, то сверх трех имеющихся у него портретов пожалую ему четвертый с хвостом. Поклонись Пятиизбянской станице да скажи станичному атаману, старикам и всем казакам, чтоб они, буде можно, дали бы мне в помощь казаков, человек до ста. Если же ты всего этого не исполнишь, а дело совершится, то на свете тебе не быть [192] .

После такого наставления Семенников просил, чтобы самозванец для большего уверения Певчего, а через него и других, показал ему свои царские знаки. Богомолов открыл грудь, и Певчий увидел на теле беловатого вида крест.

– Точно такой же имею я, – прибавил Богомолов, – на лбу и на плечах, – но Певчему их не показал.

Певчий был окончательно убежден и не сомневался более в том, что колодник – истинный государь Петр Федорович.

– Поедешь ли ты к армии за меня хлопотать? – спросил Богомолов.

– Я к казацкой службе непривычен, – отвечал Певчий.

– Я готов, государь, вам служить, – сказал Иван Семенников, – поеду к армии и сыщу себе товарища.

– Нет у меня такого верного слуги, – заметил на это Богомолов, – как Иван Семенников.

Собеседники распрощались и вышли из караульного дома.

– Смотри, – говорил Семенников Певчему, – приказ государя непременно объяви полковнику Илье Денисову. Я у него уже два раза был тайно, – прибавил Семенников ложно.

Прибыв в Пятиизбянскую станицу, Певчий прежде всего повидался со слугой полковника Денисова, Андреем Семеновым.