Отмахнувшись от воспоминаний недельного разлива, он уткнулся взглядом в пустоту по ту сторону узкого иллюминатора. Странно, но космоса он больше не боялся. Неужели привык? За одну-то неделю? Тяготило — пока не очень сильно, но всё заметнее — отсутствие человеческого общения. Видимо, так проявляло себя сухое «норм» напротив вопроса о социальной интеграции в оценочном суждении психоаналитика. Степану остро требовалось взаимодействие, причём, любое, сошла бы и перепалка с Веней. Но Веня спал. Весь экипаж спал. Бодрствовал только Степан.

Кстати, по документам его звали Стефаном и к имени своему он вполне привык. Но капитан рассудила иначе — для того, чтобы переименовать его в Степана ей потребовалось минут пять. Она вообще никого официозом не баловала, эта девчонка. Даже интегрированного пилота. Поначалу она звала его Пилошкой, потом — Прошкой, и через пару дней за ним прочно закрепился позывной Прохор. Пилот не спорил, он был самообучающейся программой и быстро понял, что отзываться придётся на любые созвучные позывные.

Остальной экипаж тоже подобрался без напряга. Степану это нравилось. Не нравилось ему то, что капитан снова пробралась в его мысли! Да спит она, спит!

По состоянию на сегодня до расчетного прибытия на перспективную планету оставалось около трёхсот пятидесяти тысяч стандартных часов, то есть тридцать восемь земных лет, на протяжении которых экипажу полагалось почивать без сновидений. Спал бы и Степан, если бы заключительные тесты капсул жизнеобеспечения экипажа не выдавали диагностических нестыковок.

— Прошка на курьей ножке! — рявкнул он в потолок. С пилотом Степан, в отличие от капитана, обычно не фамильярничал. Рифма вырвалась случайно — недавно обнаруженный в учебнике фольклорный персонаж настолько поразил воображение техника, что никак не шёл у него из головы. Правда, вместо «курьей» у Коршака получилось «куй-ей» — вредная буква «р» иногда сопротивлялась — но образ бабы-яги от этого не пострадал. Она по-прежнему представлялась Степану миниатюрной, темноволосой и узкоглазой.

— Подайте-ка лё-огонький перепад напряжения на третью… — попросил Степан исключительно вежливо, «на вы». Неловкости нужно заглаживать.

— «Роджер» перепад, — отозвался пилот и увеличил подачу напряжения на третью капсулу. Вряд ли он разделял ход мыслей Степана, но и предосудительного в таком эксперименте, должно быть, не находил: спящий в третьей капсуле медик Раиса ничего не заметит, а бодрствующему технику будет развлечение. Вот только, отвечать по флотскому уставу полагалось «Так точно», а по коммерческому — «Вас понял». «Роджер» было самодеятельностью. Возможно, пилот хотел сделать Степану приятное, но тот за конфузом не заметил, разве что человеческое подсознание привычно среагировало на знакомый радиожаргон, и техник затянул свою любимую детскую песенку: «She'll be driving six white horses when she comes…»

Повторяющиеся слова, положенные на незамысловатую мелодию, генерировались его голосовыми связками на автомате: «Её примчит шестёрка белых лошадей, её примчит шестёрка белых лошадей…»

Пилот терпеливо слушал. По прибытию таинственной незнакомки, о которой повествовала песенка, Степан сотоварищи собирались выйди ей навстречу, и снова выйти, и снова навстречу…

До знакомства с Коршаком с данным подразделом американского фольклора пилот не сталкивался, да и Степан запел в открытую далеко не сразу, только когда заснула капитан. Потому что Чикита Ким английский язык на борту не жаловала. Не будучи по уставу вверенного ей средства передвижения ограничена никакими субординационными обстоятельствами, она имела полное право выбора языка командного общения, и она выбрала русский. Интересно, почему? По соображениям техника, к славянскому этносу отношения она не имела никакого.

Секта «Ли Сяолун», адептом которой являлась капитан, была модной. Костяк её составляли монголоиды, проповедующие некую разновидность монотеизма, а также принципы силы, как духовной, так и физической. Конечно, их религиозные практики и медитативные способы поддержания физического здоровья могли — теоретически! — иметь к русскому языку некоторое косвенное отношение, но, скорее всего, выбор языка был всего лишь очередным чудачеством Чикиты.

Со Степаном всё было проще. С одной стороны, Коршаку повезло родиться в американской семье с польскими корнями. Повезло в том, что с польскими, иначе дорога в эту научно-исследовательскую экспедицию была бы ему заказана. Потому что — и тут вступает в игру «с другой стороны» — парень был серьезно подлатан. Из человеческого у него осталась только голова с веснушками и половина корпуса. Процентное соотношение протезов к физиологии в его случае настолько превышало допуски международной конвенции роботизации, что медики отказались ставить ему лингвистический имплантат, и парню приходилось бороться с языковым барьером самостоятельно. В силу славянских корней и хорошей памяти выходило это у него совсем неплохо, но родной язык всё равно изредка вырывался на волю, благо автопилотам не присуща раздражительность, как капитанам.

«She'll be coming around the mountain when she comes».

«Она объедет эту гору по пути». И снова «объедет» и снова «по пути»…

Степан пошевелил коленом и ругнулся на взвизгнувшие соединительные узлы: «Чтоб тебе!».

Протезы его ног и рук были задуманы не только как функциональные принадлежности, но и как крутые игрушки. Почти все их движения сопровождались специально разработанными для этой цели «звуками движения робота». Об этом много писали и говорили. Парням нравилось. Но сам Коршак, в отличие от основного пласта молодых ветеранов, давно и громко мечтал вслух, иногда и нецензурно, чтобы эта функция поскорее вышла из строя. Работают же сердце и легкие совершенно беззвучно!