— Пообещай мне, — говорит вдруг Малкольм очень тихо.

— Что пообещать? — Я резко оборачиваюсь.

— Ты бросишь меня, — заявляет он жутко и серьезно. — Пообещай, что бросишь, если вдруг я стану тебе обузой. Если я буду тормозить тебя в пути, если мое состояние ухудшится настолько, что ты будешь вынуждена надолго остановиться… ты бросишь меня, Данайя. Пожалуйста.

— Да черта с два! — Я вскакиваю на ноги. Вдали слышен гудок утреннего поезда. — Ты точно головой не ударялся?

— Данайя, я прошу тебя…

— Кто такая Сарцина? — спрашиваю я резко.

Летчик молчит. Земля под нами подрагивает от стука колес по разбитым и поросшим травой рельсам.

— Она — мое напоминание, — признается он наконец, не глядя мне в глаза. — Напоминание о том, что моя жизнь — не самая большая ценность в этом мире. И я не хочу, чтобы ты повторяла чужие ошибки.

— Ее ошибки?..

Состав подходит к перрону. Малкольм берет костыль и поднимается самостоятельно. Я все еще стою и смотрю на него, не понимая, что происходит. Я уже неделю не могу понять, что происходит.

Вагоны для сефардов — наиболее разбитые и бедные. Впрочем, богатые и знатные люди поездами здесь не ездят. Такие поезда — последняя связующая нить между нами и нормальной жизнью. В вагоне почти нет сидячих мест, так что располагаться приходиться прямо на полу. Бросить тебя, да, Малкольм Росс? Попробуй тебя брось, ты же даже сам подняться в вагон не можешь… Досада во мне смешивается с непонятной злостью и неугасающим жгучим желанием — физическом желанием пути. Я помогаю летчику забраться, и мы садимся прямо в тамбуре. Двери здесь, кстати, тоже нет. Я обнимаю руками колени и смотрю, как скалы, покачнувшись, начинают плыть назад.

— Я не брошу тебя, — говорю серьезно. — Ясно или нет? Подумал бы о Вике. Он жизнь тебе спасал, а ты мне говоришь, что это ничего не значит.

— Твой мальчик — герой, — Малкольм смотрит куда-то мимо меня. — А я… немного не из той породы.

— Мне плевать.

Окраины остаются внизу. Мы едем все выше и выше, по обманчивым горным тропам, и ветер пробирает нас насквозь. Вокруг — каньоны и обвалы, пещеры и провалы, на которые даже смотреть страшно. Немного подумав, я помогаю Малкольму убраться из тамбура подальше в вагон. Он пуст, поэтому мы ложимся прямо на пол. Ветер гоняет листья и обломки веток от окна к окну. Он пахнет горечью и дымом, и солнце прорывается сквозь щели в скалах. А сгоревший дом Саабы остается где-то далеко, за гранью преломления света, за гранью наших обгоревших жизней и обугленных воспоминаний.

О, Малкольм Росс, беду ли ты принес или награду — скажет время. Ты преломил меня, поставил на мне знаки в виде трещин, метки в виде точек скола. Моя душа скололась, заострилась, стала крепче. Ты начал огранять меня, снимать с меня слои двухлетней коросты. Я сильная, я крепкая, я твердая. Сефард — и человек. Внутри идет война.

— Расскажи мне, — просит летчик. — Расскажи, кто ты такая.

— Да что рассказывать? — Я кладу нам под головы свой узелок с вещами. — Ты уже и так все знаешь… ну, то, что я тебе позволила узнать. И я бы с радостью впустила тебя в сердце, если бы мне только помнить, где в нем дверь. Прости, конечно, но моя душа — это гроб, а не пустой дом.

— Ну, значит, мы с тобою квиты, — легко соглашается он. — Ты не открываешь мне себя, а я не открываюсь перед тобой.

— Не торопись, — предостерегаю я. — Дорога будет долгой.

Дорога будет слишком долгой. Витая и ветвистая, она вскроет все старые шрамы и разбередит былые раны. Мы лежим и смотрим, как по потолку скользят длинные тени. Солнце поднялось над горизонтом и укоряюще смотрит нам в спины. Мы едем на закат, на запад, туда, где умирает свет.

Мы едем.

Мы горим.

— Ты боишься меня, да? — снова начинает Малкольм. — Нет-нет, не отвечай. Я знаю, что боишься. И, черт возьми, ты имеешь на это право.

— Я зна-ю… — говорю я с расстановкой и вдруг вспыхиваю: — Да что ты прицепился, в самом деле? Да, боюсь! Тебя боюсь, саму себя боюсь… У нас, сефардов, правило такое: сильные жрут слабых, кого сожрали — тот и слабый! А мы вступились за тебя, — Я напираю на это слово, будто пробуя его на вкус. — Мы только этим своим делом выступили против всех законов. У меня и так полмира рухнуло. А тут еще и ты.

— Крессий Лард, — Летчик резко переводит тему. — Тот, что меня лечил. Кто он такой? Кто он тебе?

— Альхедорский сын, — В моем голосе снова прорезается злость. — Он лекарь — и убийца. Я не знаю, как это возможно, Малкольм.

— Наверно, так же невозможно, как сефард — и человек.

Ток снова проходит по всему моему телу. Я не знаю, что это за странная игра. Он говорит со мной, а я отвечаю — но все мои ответы что-то значат для него, и я пока не понимаю, что.

— Сейчас сменю повязку, — говорю я, чтобы отвлечься. — До этого тебе везло: я делала это, пока ты спал. Наверно, будет больно.