Он остановился, изо всех сил держась за пошатывающиеся перила. Вполоборота взглянул на деревянную дверь, выкрашенную в золотой цвет, как и всё, что здесь есть.

В голове проскользнула мысль о том, что внутри прохладно, темно, и это, возможно, поможет избавиться от галлюцинаций.

Перепрыгнув через ступеньки, словно боясь, что рубиновые волны поднимутся и захлестнут его, Итачи схватился за дверное кольцо, что есть мощи дёргая на себя.

Послышался щелчок, а после дверь начала туго отворяться с мерзким скрипом. Сразу послышался запах гнили, сырости и затхлости. Итачи вновь с усилием подавил желание опорожнить желудок. Придерживаясь за косяк, он зашёл внутрь, захлопывая за собой тяжёлую дверь.

Внутри действительно было темно, сквозь плотные шторы не пробивалось ни одного проблеска света.

Мраморный пол был исцарапанный, грязный, местами сильно потрескавшейся, что значительно испортило замысловатый рисунок дракона в ободке цветов, дугообразным образом выложенных из мозаики. Такая красота невольно приковывала взгляд, заставляя любоваться бесконечно.

Потолок был высоким, поддерживаемый балками, и от этого он казался таким далёким и недосягаемым. В центре, на длинной мощной цепи, висело золотое паникадило. Множество огарков с засохшим воском были закреплены в специальные глубокие отверстия.

До омерзительного зловония добавлялся запах гари от чадивших свеч в самом дальнем углу и въедливый аромат благовоний, исходивших из кадил, висящих на мраморных воротах алтаря.

Он был освещён слабым лучом света, проникающим из маленького круглого окошка под самым потолком.

Рядом с вратами, на которых были изображены веера, друг напротив друга стояли высокие каменные статуи Изанами и Изанаги. Над их головами висел надломленный нимб с символом трёх Томоэ.

«Ах, вот оно как», – Итачи медленно моргнул с большой усталостью, резко навалившейся на него, облокачиваясь спиной о дверь.

Это сакральный храм семьи Учиха.

Недавний приступ ушёл, и Итачи теперь сокрушался, почему с самого начала не понял, что это за место. Сразу с этим осознанием всё объяснялось.

На полу, среди хлама и обломков, сидел Саске, опустив голову и неестественно наклонившись корпусом вбок. Он выглядел сломленным, уставшим человеком, которого охватило отчаяние и безвыходность.

Итачи хотел было окликнуть его, подойти ближе, уже без прежней злости – её не было, она испарилась, как его взгляд упёрся прямо, вглубь приоткрытых мраморных дверей.

На огромном куске неотёсанного камня висел человек. Бурые потёки запёкшейся крови покрывали его застывшее, набухшее, скрюченное предсмертными судорогами тело. Весь он был вывихнут, выдернут, выпотрошен. Алели атласные мышцы, белели гладкие кости, наливалась синевой бархатная кожа.

Плоть, вспухшая, разлагавшаяся, покрытая тёмно-вишнёвыми пятнами и зеленоватыми гниющими струпьями, выглядела ужасно.

На это пучившееся туловище в изнеможении свешивалась голова с всклокоченными, слипшимися волосами. Лицо в кровоподтёках было истомлённым; оно выражало страдание, боль, горечь. Но, вопреки всему виду, слабая, тёплая, вымученная улыбка застыла на избитых, кровавых губах мёртвого.

Она была успокаивающей, обнадёживающей, открытой. Она словно дарила прощение за столь зверское убийство, а также понимание, что это неизбежно. Улыбка была разрешающей.

«Жертвоприношение», – понял Итачи. Он не думал, что это страшное действо всё ещё соблюдают как традицию.

Лишить человека жизни в дань богам, которые остаются глухи к молитвам и подношениям, которые равнодушны к бедам и несчастьям людей, которые сами обрекают многих на бесконечные страдания – самое безрассудное, жестокое, глупое, что может быть.

Это даже не вера, это высшее заблуждение, состояние прелести, которое человек не замечает, не хочет замечать. Которое заставляет людей идти и совершать страшные вещи, делает человека убийцей, животным, чудовищем.

Никакая вера не должна доходить до лишения жизни, до кровавых расправ. Никакие жертвоприношения не принесут добро, мир, свет. Они способны дать только мрак, зло и вечную войну.

Былой приступ накатил с новой волной. Итачи почувствовал, как звенит в ушах, как крик бессилия застревает в горле, как наполняются глаза жгучими слезами обиды, страха, злости.

В момент, когда он падает на колени и заходится в хриплых, приглушённых рыданиях, Саске поднимает голову и долгим, странным взглядом смотрит на распятого. Его бледное, опухшее лицо с покрасневшими глазами словно постарело на тысячу лет.

Свет из окошка плавно переходил ближе к алтарю, освещая всё вокруг и переливаясь сиянием на висящей фигуре Учиха Шисуи.